– Отпусти их, Чиун, – сказал Римо.

– Не отпущу, пока не кончится игра, – ответил Чиун. – Они любезно согласились показать мне, как надо играть.

– Согласились, держи карман шире! Какой у тебя шар?

– Я играю первый шар, – ответил Чиун.

– Столько времени? – удивился Римо.

– Он не имеет изъянов, – сказал Чиун. – Зачем менять его на другой?

Римо знал, что пройдет несколько дней, прежде чем Чиун сыграет во все пять шаров, поэтому он надавил на автомат бедром и легонько пристукнул. Там, где только что горел счет, остались пустые бельма. Загорелась надпись: «Наклон».

– Что случилось? – спросил Чиун.

– Машина наклонилась, – объяснил Римо.

Чиун нажал пальцами двоих лоботрясов на рычаги, но ничего не добился.

– Что это за наклон? – спросил Чиун.

– Это значит, что игра завершена, – сказал Римо.

– Как это получилось?

– Иногда это происходит само по себе, – сказал Римо.

– Ага, – подал голос один из юнцов. – Пожалуйста, отпустите нас, сэр.

Чиун кивнул и отпустил их. Те стали ожесточенно тереть затекшие пальцы.

– Когда в следующий раз сюда заглянет благородная душа, жаждущая минутного отдохновения от трудов праведных, советую не досаждать ей, – сказал им Чиун.

– Да, сэр. Обязательно, сэр.

Чиун удалился. Римо последовал за ним. В дверях Чиун обернулся.

– Я видел, как ты наклонил автомат, нажав на него бедром.

– Прости, Чиун.

– Ничего. Иначе у меня ушло бы на эту игру несколько дней. Глупейший способ времяпрепровождения, не приносящий дохода.

Вернувшись из клиники, где он навещал остающегося в бессознательном состоянии сына Рендла, Элмер Липпинкотт тяжело поднялся к себе в спальню. То, что ему предстояло совершить, не доставляло ему ни малейшего удовольствия, но он всю жизнь подчинялся долгу, и это превратилось в кодекс поведения.

И все таки, как сказать любимой женщине то, что уничтожит ее любовь?

– А вот так и сказать, – проговорил он вполголоса, шагая по холлу второго этажа.

Стены холла были свободны от картин. Богачи, подобные Липпинкотту, обычно завешивают холлы портретами предков, но предки Элмера Липпинкотта ковырялись в земле и пасли коров, и он однажды признался шутя, что, не будучи отбросами общества, они не могли претендовать и на то, чтобы называться солью земли.

Из спальни доносился смех. Прежде чем войти, он легонько постучал в дверь.

Его жена Глория сидела в постели в атласной рубашке, скромно обернувшись простыней. На стульчике у гардероба чинно восседал доктор Джесс Бирс. Видимо, они только что смеялись над какой то шуткой, потому что при его появлении у них был несколько ошеломленный вид. Обладай Липпинкотт способностью рассуждать более здраво, он счел бы их вид виноватым.

Бирс высморкался в платок и украдкой протер лицо. Глория выглядела не так безупречно, как обычно: бретелька ночной рубашки сползла у нее с плеча, почти вся левая грудь торчала наружу, губная помада была размазана. Впрочем, Липпинкотт не замечал мелочей.

Бирс встал, вытерев лицо. Он был молод, высок и широкоплеч.

– Как самочувствие пациентки, доктор? – осведомился Липпинкотт.

– Прекрасно, сэр! Лучше не придумаешь.

– Хорошо. – Липпинкотт улыбнулся жене и сказал, не глядя на врача: – Прошу нас извинить, доктор.

– Разумеется. Доброй ночи, миссис Липпинкотт, доброй ночи, сэр.

Когда он затворил за собой дверь, Липпинкотт проговорил:

– Славный малый.

– Это кому кто правится, – ответила Глория и раскрыла объятия, приглашая супруга к себе в постель.