Боль — человеческое чувство,

а не вопрос учтивости.

Это я, Господи, стучу в Твою контору,

Где Ты ведешь свои дела.

Пусть мне здесь делать нечего…

Часть 1

Ладлоу

1

Старик смотрел, как пес смотрит на него, следит за руками, насаживающими на крючок коричневого пластмассового червя, целиком, до ярко-оранжевого кончика. Это был старый пес, лежавший на берегу реки в лужице вечернего света, пробившегося сквозь листву деревьев. Столько времени прошло — а пса по-прежнему интересовал старик и особенно его руки. Словно для пса руки и то, что они умели, являлось главным отличием между ними, а все остальное не имело значения.

Как и пес, старик услышал мальчишек намного раньше, чем увидел, и знал, что кто-то идет, что несколько человек пробираются через лес по узкой каменистой тропинке, ведущей от поляны, на которой старик оставил свой пикап. По этой же тропинке они с псом пришли сюда.

Он слышал, как ноги шаркают по земле и гравию, как хрустят ветки, заглушая пение птиц и шум неторопливой реки.

Уши пса встали торчком и наклонились вперед. Крупная лохматая коричневая голова повернулась на звук, затем обратно к старику. Старик промолчал, и пес со вздохом улегся.

Река всегда была щедрой после того, как сходил лед, но сейчас, в конце июня, это было даже слишком легко: он простоял на берегу не дольше тридцати-сорока минут, а две из трех разрешенных по закону рыбин уже лежали в холодильнике, безголовые и выпотрошенные, причем каждая тянула на четыре фунта.

Река здесь была широкой и глубокой. Старику оставалось только выбрать камень, или пень, или, как сегодня, ствол упавшего дерева — любое укрытие, где мог прятаться черный окунь, — закинуть наживку и дать ей опуститься на дно. Затем старик дергал леску так, чтобы на дне, в мутной коричневой воде, червяк дергался, извивался и снова ложился на дно. Сегодня хватало трех или четырех рывков — потом старик чувствовал подергивание, означавшее, что рыба заинтересовалась приманкой. Старик нацеливал удилище на рыбу, чтобы леска провисла и рыба начала поедать пластмассового червя, которого старик смочил слюной. Затем медленно выбирал леску, а решив, что она достаточно натянулась, резко вскидывал удилище над головой, высвобождая крючок из червя и вгоняя в рыбий рот.

Окунь желал оказать яростное сопротивление, но старик ему не позволял. По крайней мере, насколько это было возможно, пока он вытаскивал рыбу на берег.

Речь шла о рыбине на тарелке и двух рыбинах в морозильнике, ни о чем больше. Любовь к кровавым забавам угасла в нем где-то между свадьбой его дочери Элис и смертью Мэри. И не вернулась.

Однако он любил хорошее, плотное белое мясо рыбы — и псу оно тоже нравилось. Хотя пес был готов сожрать что угодно, так говорила Мэри. И за годы, прошедшие после ее смерти, старик убедился, что в этом, как и во многих других вещах, о которых его жена высказывала свое мнение, она оказалась права.

Он увидел, как пес вновь поднял голову, нюхая воздух покрытым шрамами черным носом.

Старик тоже это почувствовал, причем раньше пса. Пес был уже не тот, что прежде. Глядя на него, старик по-прежнему видел внутри щенка, точно так же как видел внутри себя мальчишку. Но теперь пес двигался намного медленнее — возможно, это начинался артрит, — и его глаза стали мутнеть.

Хотя ему еще хватало задора гоняться за черной дворняжкой Эммы Сиддонс всякий раз, когда у собаки была течка. Старик застукал его за этим занятием на той неделе, в поле за домом, и с улыбкой смотрел, как пес несется сквозь золотарник, тревожа пчел, словно по-прежнему молод и полон сил.