— Поэтому твои родители и разводятся? — Я откусила кусочек шоколада.

— Так-перетак, Го, — сказал вдруг Томас на чистом, как завтрак, английском. — Я балдею от твоей тевтонской деликатности! Вот что было раньше, курица или яйцо? — Он с несчастным видом уставился в миску, пальцем надрывая пакет муки. — Они и так постоянно ссорились; моя показательная одиночная отсидка после уроков уже ничего не решала. Она стала лишь проводником — или надо сказать катализатором? Отец вышел из себя, когда мать неожиданно встала на защиту моей будущей кондитерской — я покорил ее своими шоколатинами.

— Она хочет, чтобы ты жил с ней в Холкси? Но разве твой папа не пытался удержать тебя в Торонто?

— Жить в Холкси… — Он замолчал.

Тишина разрасталась, заполняя кухню. Мой рот снова будто оказался набит камнями, и я запихнула туда оставшийся шоколад, чтобы прогнать этот вкус.

— В Канаде вовсе неплохо, — признал Томас. — Но и не супер. Так, серединка наполовинку, каша маленького медвежонка, которая самая вкусная. Мать все равно планировала вернуться в Англию, а тут мне представилась возможность приехать, выбросив из жизни все эти неловкие годы. Признаюсь, мне было любопытно.

— В смысле?

Он выставил кулак с отставленным мизинцем. Наш детский сигнал, обещание, салют и тому подобное. Я нечаянно проглотила весь шоколад, но кулака не подала. Не могу. Пока не могу. Некоторое время мы сидели не шевелясь, затем Томас произнес:

— В смысле тебя.

На этот раз мы очень долго разглядывали потолок и стены. Уверена, у Томаса была тысяча причин вернуться в Холкси, и я только одна из них. Но это признание, поэтому я сочла нужным ответить на него своим признанием — в форме вопроса:

— Томас… Когда ты уехал, почему ты так и не написал? Только не начинай спрашивать меня о том же, потому что мне нужно знать. Ты же… просто исчез.

— Я понимаю, тебе нужна единственная веская и судьбоносная причина, — сказал он, снова усаживаясь на стул и положив руки на колени. — А скучная правда заключается во множестве мелких причин. Я же не знал ни твоего электронного адреса, ни телефона — когда мне хотелось с тобой поговорить, я всегда пролезал через дыру в заборе. Кроме того, я не знал, где взять марок. До Нью-Йорка мы добирались восемь часов, там остановились в гостинице, и родители с меня глаз не спускали из-за нашей клятвы на крови. В Торонто отец взвалил на меня миллион дел по дому, надо было записываться в школу, потом мать заставила подстричься, потому что в первый день в новой школе все должны обалдеть от твоего облика средневекового монаха. — Томас начинал кипятиться — руки снова залетали в воздухе. — Отец держал свой кабинет на замке, а когда выдвижной ящик на кухне наконец наполнился скрепками, марками, комком аптечных резинок и карандашом с маленьким троллем на конце, я сел писать, но знаешь, что я заметил? Прошло уже больше месяца, а ты так и не написала мне.

Я не могла поверить, что все так просто. Все это время я думала, что его молчание — одностороннее решение и огромное предательство. Мне не приходило в голову, что это абсолютно в духе Томаса — двенадцатилетнего, неорганизованного и упрямого. Плюс география. Стали бы последние пять лет другими, если бы я сама написала ему?

Был бы другим последний год?

— В расчете? — Томас протянул мне ладонь.

— Ладно, разрядка напряженности, — согласилась я и пожала его руку.

Послышался треск статического электричества, и вдруг Умляут принялся тереться о мою щиколотку. Я и не знала, что он в кухне. Томас и я разжали руки, когда котенок вспрыгнул мне на колени.

— Я искала твой имей, — призналась я.