|
Матушка робко спросила: — Ты уверен, Питер, что мы не заблудились? Я не помню этого места. — Да-да, идем. Трущоба включала в себя три-четыре ветхих здания, некогда составлявшие часть дворца епископа Или; все остальное, за исключением старинной часовни на севере, было снесено при строительстве площади Или-Плейс; над аркой в конце проулка все еще был виден поблекший епископский герб: ключ и митра. Подняв глаза, матушка воскликнула с улыбкой: — А, это дворик у Нортумберленд-Хауса, правда? Вспомнив, как она узнала улицы вокруг Чаринг-Кросс, где стояло это внушительное здание, я кивнул. Должно быть, дом ее отца располагался где-то поблизости. По стенам зданий стекала вода из переполненных водосточных желобов, на площади, где пониже, образовалось озеро, которое пришлось переходить вброд. Обогнув мусорную кучу, которая загораживала дорогу, мы вошли в один из домов. Мимо сорванной с петель двери направились в темный холл. Я тронул первую же дверь, она почти сразу же открылась, на пороге появился хмурый мужчина и поглядел на нас сверху вниз. Через его плечо я заметил других мужчин; сидя у огня, они встревоженно обернулись. — Мы ищем пристанище, — сказал я. Дернув подбородком, незнакомец указал, чтобы мы шли вверх, дверь захлопнулась. Я взял матушку за руку, и мы стали карабкаться по лестнице. В потемках это было небезопасно, так как лестница прогнила и местами развалилась. На втором этаже я обошел все двери и услышал в ответ только ругательства. Наконец, на третьем этаже, небритый, пахнувший дешевым джином мужчина проговорил из-за полуоткрытой двери: — Есть тут угол. У Пьянчужки Лиззи. За ночь с каждого по пенни. Я дал ему две монеты, и он посторонился. Прежде всего меня поразила густая вонь. Комната была большая, но потолок низкий, пересеченный тяжелыми балками с остатками замысловатой лепнины. Лепнина отсырела, покрылась желтыми пятнами, в одном углу плафон и вовсе обрушился. Освещения не было, кроме единственной свечи с фитилем из ситника, которая горела у камина; в ее слабом свете я разглядел дюжину с лишним людей, сидевших на полу группами по три-четыре, так что свободного места почти не оставалось. Вблизи камина, где едва-едва теплился огонек, располагалась компания из трех женщин, одного мужчины и нескольких спящих ребятишек. В середине комнаты лежали на соломе мужчина и женщина, в углу у окон (одно было закрыто поломанными ставнями, разбитые панели другого были заткнуты тряпками и бумагой) ютилась одинокая старуха. Распорядитель, впустивший нас, присоединился к троим мужчинам, которые выпивали в противоположном углу. Я повел матушку туда, куда указал распорядитель: почти в самое то место, где осыпался потолок. Оглядевшись, матушка произнесла: — Какая благодать — вернуться в свою любимую комнату. Конечно, у нас не было ничего: ни матраса, ни подушки, ни одеял, ни даже сухого платья, чтобы переодеться, но я стал уговаривать ее, чтобы она легла на голый пол. Он был грязный, но, по крайней мере, сухой. Но матушка меня не слушала, ведя оживленный разговор с воображаемыми собеседниками. Старуха, заметив нас, захромала со свечой в руке нам навстречу. От нее разило одновременно дешевым спиртным и грязью. Угадать ее возраст было невозможно: нос почти смыкался с острым подбородком, на лицо падали в изобилии седые космы, одежда напоминала груду грязного белья. Взгляд ее остановился на моей матери, которая, улыбаясь и смеясь, поглаживала мою курточку. |
