|
Наконец миссис Лиллистоун объявила, что все готово, и я увидел длинную фигуру в зашитом грубыми стежками саване. — Это я нашла под нею, — сказала она и протянула мне записную книжку, где по-прежнему лежало письмо, надписанное фамилией матушкиного отца. Я взял ее и сунул себе в курточку. С горечью я вспомнил уроки своих наставников в юриспруденции: как законный наследник я владею теперь всем, что принадлежало матушке. — Дроги приедут завтра с утра, — сказала миссис Лиллистоун. Я ожидал, что она уйдет, но она задержалась в дверях, странно на меня глядя. — Вам ведь не хочется все это время сидеть здесь? — Гримаса на ее лице, как я понял, должна была выразить материнское участие. — В одной комнате с этим. Не хотите ли переночевать у меня дома? Не знал и никогда не узнаю, насколько я был прав, усомнившись в ее искренности, но у меня возникли самые неприятные подозрения, поскольку я не забыл, как мистер Избистер вскользь упоминал о разведчиках в приходах. Я ограничился тем, что помотал головой, и миссис Лиллистоун, собрав принадлежности своего ремесла, удалилась. Я караулил у тела весь остаток дня и всю долгую ночь. В середине дня ирландка дала мне сухарь, а вечером поделилась овсянкой, так что я не был голоден. Когда начали собираться сумерки, вернулся распорядитель и потребовал с меня два пенса, указав, что моя мать занимает столько же места, сколько раньше, а оно должно быть оплачено, а то, не ровен час, заглянет мистер Эшбернер и его «застукает». Но остальные обитатели комнаты вступились за меня, и он согласился удовольствоваться одним пенни. Я вознамерился не смыкать глаз, но все же заснул. Сны, однако, не принесли мне облегчения. Я очутился в обширном пустом доме, бродил по громадным комнатам и коридорам — таким длинным, что даже фонарь, который я нес, не мог рассеять тьму в дальнем конце. Тут пол начал скрипеть и качаться, я пустился бежать, пол у меня под ногами осыпался, и я свалился в нижнюю комнату. Перед глазами оказалось гигантское окно, в котором не было видно ничего, кроме огромной белой луны в черном небе. Потом снизу выдвинулись голова и плечи; фигура была закутана в покрывало, но оно, к моему испугу, соскользнуло, обнажив лицо, хотя назвать это лицом было трудно: изрытая ямками кожа, пустые глаза, жеваный обрубок вместо носа. Лицо начало расти, наплывать на меня, и я в ужасе проснулся. Утро утомительно тянулось, прошло несколько часов, пока наконец один из ирландских ребятишек, смотревший в окно, крикнул мне что-то на своем языке. Выглянув, я увидел, что у входа во двор остановилась повозка и оттуда выбираются двое мужчин. Я сошел вниз, встретил их у ступенек и проводил в нужную комнату; они подхватили груз и понесли вниз, я пошел следом. — Это последний не из дома, — выкрикнул кучер, когда служащие подошли к повозке. Я разглядел, что там было уже шесть таких же мешков; седьмой не особенно бережно впихнули позади остальных. Двое служащих вскочили в повозку, задевая ногами мешки, кучер тронул хлыстом лошадей. — Куда вы? — спросил я. — В работный дом, — не оборачиваясь, бросил один из них. Под дождиком, который то прекращался, то припускал снова, я последовал за повозкой по узким улочкам. Никто не обращал на нас внимания, только однажды стайка мальчишек, игравших на улице в шаффлборд, оторвалась от своего занятия и некоторое время бежала за нами, распевая: Кати веселей Кучу костей: Это ведь нищий — Никто и ничей! Наконец повозка пересекла Холборн, проехала немного по Шулейн, свернула в переулок по соседству с работным домом и остановилась в тесном дворе. |
