Ла Брава вынул фотографию из раствора, положил ее во вторую ванночку, промывочную, побултыхал там и выложил изображением вверх в третью ванночку, с закрепителем. Облокотившись на узкий край раковины, низко, неудобно наклонившись, он всматривался в лицо, в глаза, таращившиеся на него сквозь слой воды и янтарного света.

Он где‑то раньше ее видел.

Он не был уверен. Возможно, что‑то во взгляде, в выражении лица показалось обманчиво знакомым. Он не мог как следует рассмотреть лицо.

Вынув отпечаток из ванночки, он продолжал смотреть на него, а вода сперва стекала со снимка потоком, потом ручейком и, наконец, капельками. Он слышал звук капели в темноте и испытывал странное ощущение: ему хотелось поскорее включить свет и наконец увидеть лицо, но он медлил на пороге открытия, узнавания, боясь чего‑то, ему хотелось еще и еще продлить это мгновение. И он нашел способ: отложив снимок форматом восемь на десять в сторону, напечатал второй, а затем третий – лицо женщины и ее рука на фоне матраса, на этот раз без щадящего желтого фильтра. Окунул и эти снимки в фиксажную ванночку, и лишь когда все три бледные фотографии тремя парами глаз уставились на него, Ла Брава подошел к двери, включил свет и вернулся к раковине…

Запнувшись, он остановился в растерянности, глядя в знакомые глаза, и понял наконец, почему еще в темноте, едва проявив первый снимок, он ощутил трепет узнавания.

Потому что он привык видеть ее в темноте. Как часто он наблюдал за ней, ловил каждое ее движение среди черно‑белых теней на экране кинотеатра.

Джин Шоу.

Темные волосы разделены на прямой пробор, взгляд цепкий, даже сейчас, когда она едва очнулась. Почему вчера, в машине, ему не пришло на ум ее имя? На миг ему представился ее образ, без имени, но тут они принялись разыскивать Четвертую Норт‑Ист‑стрит.

Она переменилась– еще бы, за четверть века все люди меняются. Но не так чтобы уж очень сильно – прическа немного другая, но все такая же бледная на черно‑белом снимке, как когда‑то на экране, все те же глаза– незабвенные глаза.

Джин Шоу. В номере 304, прямо сейчас.

Кинозвезда, в которую он был влюблен, первая любовь его жизни – ему тогда исполнилось двенадцать лет.

Глава 5

– Позволь тебя спросить, – обратился Кундо Рей к Ноблесу. – Доводилось ли тебе видеть, как змея пожирает летучую мышь? Крылышко еще торчит у нее изо рта, еще трепещет, мелко так подергивается, словно пытается взлететь, – а змее по фигу. Знаешь почему? Потому что другой конец летучей мыши уже переваривается у нее в брюхе. Змее – той даже шевелиться не надо, лежит себе и заглатывает, никуда не торопится. Даже жевать не надо, – так рассуждал Кундо Рей, наблюдая, как Ричард Ноблес пожирает биг‑мак, закидывая в рот жареную картошку, сразу по нескольку кусочков, предварительно окунув их в кетчуп. – М‑м‑м‑м… вкусная, сочная летучая мышь!

Они сидели в «Макдональдсе» на федеральном шоссе в Делрей‑бич. Набилось много местных, время ланча. Ноблес был в своей синей двухцветной униформе охранника, но без шляпы. В его семье мужчины, привыкнув проводить жизнь на свежем воздухе, даже дома ходили в шляпах– Ноблес с детства ненавидел эту манеру. Он любил давать волю своим золотистым волосам, время от времени приглаживая их рукой – этакий небрежный, вальяжный вид.

Набив гамбургером рот, Ноблес похвастался:

– Мне доводилось есть змей. Несколько разновидностей отведал. Посыпаешь мукой, жаришь на большом огне, так чтобы мясо потрескалось, – ничего, сносно. Вот летучих мышей не пробовал. Сдерешь с нее шкуру– и что останется?

Вот так‑то– если кубинец рассчитывает, что его стошнит от подобной муры, зря тратит время, а если у него что другое на уме и он к этому ведет издалека, так пусть говорит яснее.