Россия где-то далеко на севере. Вокруг горы, смыкающиеся в хребты, узкие зеленые долины и речки, сбегающие по каменистым склонам.

Огромная белая вершина Чиракчи уходит за облака, снег на ее склонах никогда не тает. Село с таким же названием раскинулось километрах в десяти от лагеря. Для кого-то это родина. Для меня — чужая земля. Вот уже полтора года, как я здесь. Таня ко мне не приехала. Прошлой весной я получил от нее два коротких письма — люблю, жду, обязательно встретимся! И все…

Что-то стронулось в политике этого региона. Письма из России сюда уже не приходят. Администрация колонии по своим каналам помогает в переписке заключенным, которые клянчат у родственников деньги. Я просить денег ни у кого не собираюсь.

Мои знания английского и диплом тренера по плаванию здесь никому не нужны. Как новичка, меня сунули слесарем-сантехником. Думаю, что за год я выгреб из забитых труб и коллекторов не меньше тонны всякого дерьма. Может, и сгинул бы навсегда в этом вонизме, но подвернулась удача. Нашел серебряный перстень, оброненный в очко кем-то из надзирателей. Не слишком ему велика цена, но что-то взять можно.

Сосед по нарам, Ваня Лагута, которому я доверился, решил вопрос просто.

— Я знаю, кто потерял. За литр чачи и курево хозяину продадим.

Что и сделали. Литр выпили с Лагутой вместе, поговорили за жизнь, и Ваня предложил взять меня к себе в напарники. Лучше кирпичи на вольном воздухе класть, чем дерьмо в трубах черпать.

И вот я с апреля работаю вместе с Иваном Лагутой у одного из богатых крестьян в Чиракчи. Колонию за горой не видно, кажется, свобода полная. Строим дом для сына хозяина. На Кавказе свои законы. Таких рабов, как мы с Лагутой, насчитывается в лагере несколько десятков. Богатых родственников у нас нет, и мы своими горбами зарабатываем себе пропитание. Нас отдают пасти скот, строить дома, кто-то водит грузовики. За всех нас хозяева отстегивают начальнику колонии деньги. Сколько — мы не знаем. Но живет он не бедно и ездит на работу на огромном черном джипе.

Нашего хозяина зовут Асадулла. Сказать про него хорошее — язык отсохнет. Мы для него лишь рабочая скотина. Но по зековским меркам он хозяин еще ничего, попадаются куда хуже. По крайней мере, Асадулла нас не бьет.

Мы живем в каменном сарае в глубине огромного двора. Сами таскаем дрова и топим в холодные ночи кирпичную печку. В шесть утра — подъем, и работа часов до семи вечера. Выходных не положено. Но раз в неделю Асадулла отпускает нас с обеда на озеро искупаться и простирнуть одежду. В остальные дни ходить купаться не хватает сил. Упахиваемся за день так, что едва волочим ноги до своих лежанок. Перекуривать нам не дают. Хозяин или кто-то из родственников постоянно следят, чтобы не просиживали:

— Давай, давай! Не сиди. Вы почему, русские, такие ленивые?

Лагута шепотом матерится. Тебя бы, сволочь, десять часов в сутки заставить работать!

Мы отдыхаем, когда в колонию приезжают проверяющие из Главного Аула (так мы называем столицу автономного района). Рабов-заключенных на день-два собирают в зону, и мы вволю отсыпаемся. Даже не столько отсыпаемся, сколько лежим, давая покой задубевшим от тяжелой физической работы мышцам. Но в колонии почти не кормят, и мы, оголодав, снова рвемся к своим хозяевам.

Старшего сына Асадуллы зовут Вагиф. Как и многие молодые мужики, он в селе почти не живет. Занимается отхожим промыслом. Местные жители возят в Россию плохой спирт, анашу, мандарины, крутят какие-то дела с крадеными машинами или просто грабят. Иногда привозят с равнины заложников и перепродают в Чечню.

В селе все мужики имеют автоматы или карабины, хотя многие предпочитают открыто их не носить.