Лагута налил еще по стакану и принес с печки подогретую перловую кашу. Этим добром вместе с кукурузой хозяин кормил нас каждый день. Перловку раздобыли, наверное, на военных складах. Она была затхлой от долгого хранения и пахла мышами. Мы готовили ее по-своему: парили ночь на печке и заправляли бараньим жиром.

— Жрите, — сказал Иван. — А ты, Сашка, к парню не привязывайся. Он лучше знает, что делать.

— Ну, может, наскребут старики тысяч пять, — продолжал Олег. — В долги влезут, скотину продадут. У них эти деньги выманят и дальше доить будут. А меня все равно не выпустят. Я уже видел такое.

— Надо военным сообщить, — настаивал я. — Освобождают же они пленных.

— Освобождают… только ждать долго. Вместе со мной в Гудермесе полковник один был. За ним два раза делегации приезжали.

— Выручили?

— При мне — нет. В клетке железной он сидел. А потом меня увезли.

— Неужели в железной?

— А в какой еще! Днем пахал, а на ночь его в клетку закрывали. Боялись, что сбежит. За него выкуп хороший ждали.

Мы доели перловку, допили вино и вышли проводить Олега. Ему вставать еще раньше, чем нам, до рассвета.

— Жалко мальчишку, — укладываясь на свою продавленную кровать, сказал Лагута. — И себя жалко. Подохнем завтра, никто и не вспомнит… смыться, что ли?

Смыться, то бишь совершить побег, очень не просто. Местное население относится к русским плохо. Беглеца сдадут сразу. Когда поймают, могут запросто искалечить. Или просто убить. Один из заложников прошлым летом пытался сбежать. Его застрелили в трех километрах от села и закопали на пустыре, где зарывают собак, лошадей и выбрасывают разный мусор.

Так проходила наша жизнь в поселке Чиракчи.

Плотники взялись за крышу и полы, а нас приставили помощниками. Август подходил к концу. Мы гадали, загонят ли нас на зиму в колонию или будем работать у Асадуллы. Потом поползли слухи, что русских собираются отправлять в Ставрополь, где мы будем досиживать оставшийся срок. Такие слухи ходили и раньше, но пока никого не отправляли.

Конечно, Россия — это родная земля. Там и стены помогают, но уж очень неохота сидеть двенадцать с половиной лет. Впрочем, мне намекнули открытым текстом: гони двадцать пять тысяч баксов и можешь быть на свободе. Даже липовые документы выдадут. Но двадцать пять тысяч для меня сумма нереальная, как и двадцать тысяч для Олега Иванова.

Чего я добился, попав сюда, на Кавказ? Рабский труд и впереди беспросвет. Правда, одну мелкую штуку я выиграл. Собственную жизнь. Но она не кажется мне слишком великой ценностью. И все же жизнь продолжается. Даже здесь.

Дни и месяцы, похожие один на другой, тянулись мучительно долго. До декабря мы работали на доме у Асадуллы, потом он перебросил нас на недостроенную кошару километров за пятнадцать от села. Ее надо было срочно заканчивать до весны, что мы и делали в компании с двумя бичами. Строительные работы обычно ведут по теплу, но Асадулла, видимо, исходил из наличия дешевой рабочей силы. Кроме того, он боялся, что весной нас и правда отправят в Россию.

Зима в горах — штука суровая, много снега, ветер, а на смену оттепелям закручивают морозы под тридцать. Асадулла отсиживался в деревне, наезжая для проверки раза три в месяц. Нас погонял его двоюродный брат, который жил с нами и готовил еду. Братец был из бедных родственников и старался не рассердить Асадуллу. Вкалывали мы в любую погоду. Едой он нас сильно не баловал, ссылаясь на то, что сейчас зима и всем тяжело.

В этой веренице однообразных отупляющих дней я мог бы по пальцам пересчитать немногие события, которыми была отмечена долгая зима.