Даже когда это вытворяют совершенно посторонние люди. Не знаю. В такие моменты, чтобы остановить позорище и отвлечь внимание, я могу громко запеть или захохотать. Или выкинуть еще какой нибудь фортель – вот, тоже бабкино словцо.
В драке брат зверел, зверел моментально. В стене нашей комнаты есть вмятина от гантели на уровне глаз, Валет метил в висок. В семь лет мне пришивали ухо – одиннадцать швов – брат откусил его почти вчистую. Выбитый коренной зуб и шрам на затылке от кастрюли – это все, не считая бесчисленных синяков и царапин, – отметины его братской любви. В драке Валет не просто дрался, он пытался тебя убить. Его побаивался даже Арахис, квадратный детина с внешностью мексиканского разбойника.
– Жаба? – тихо спросил брат, глядя исподлобья на Сероглазова.
Тот, пятясь, остановился на краю понтона. Лениво потянулся, поправил бронзовую пряжку на своих немецких плавках – яркие радужные полоски, а сбоку кармашек с застежкой в виде акулы.
– Ага, – ответил, улыбаясь, – жаба.
Дальнейшее произошло мгновенно и почти синхронно.
Я не выдержал и крикнул: «Кончай, Валет!» Он даже не оглянулся. В тот же самый момент коротким бычьим ударом головой боднул Сероглазова в грудь. Грудная клетка ухнула гулко, как барабан. Серый, удивленно раскинув руки, полетел за борт. Его тело еще не коснулось воды, а брат уже подскочил ко мне. Кулака я не увидел – боль пронзила череп от подбородка до затылка. Мощный апперкот – Валет каждое утро дубасил боксерскую грушу в нашем гараже – в голове взорвалась вселенная и тут же рассыпалась белыми искрами.
Понтон и река подпрыгнули – точно я взлетел на качелях. Босые ноги мелькнули на фоне белых облаков и невинной июльской синевы. Испугаться толком я не успел, не ощутил и удара о воду, должно быть, на мгновенье даже потерял сознание – классический нокаут. Верх и низ перепутались, я стал почти невесом. В голове стоял звон, как от мелких серебряных бубенцов. Почему не колокольчиков? – не знаю, не знаю, – бубенцов. Тягучая янтарная толща, расчерченная острыми лучами, потащила меня куда то вбок. Течение с упрямством пьяного влекло меня на глубину, на середину реки.
Безмолвие и покой – не так уж оказалось все страшно.
Раньше иногда я пытался представить свою смерть – от пули, кинжала, прямого удара шпаги в сердце – невыносимая боль, парализующий ужас, накрывающая с головой тьма, воображение рисовало куда более жуткие картины, чем эта. Я тонул, а значит, умирал. И смерть эта была мирной, почти нежной.
Зеленые ростки водорослей вытянулись вдоль дна, течение играло ими, как лентами на ленивом ветру. Илистое дно казалось затянутым в коричневый бархат. Мордатый сом, заметив меня, чванливо посторонился, но не уплыл, остался наблюдать. Притаился за корягой, вот дурак – думает, его не видно.
Я запросто могу сидеть под водой почти две минуты, ладно – полторы уж точно. Дольше Арахиса и Гуся, не говоря уже про Женечку Воронцова. Даже дольше Валета, хотя брат, зная это, со мной не тягается. Он соревнуется, лишь когда уверен в победе на все сто.
Течение тянуло меня. Я стал частью реки.
Плыл над самым дном, нежные водоросли касались груди и ног. Выставил вперед руки – на глубине пальцы казались бледными, как будто были выточены из слоновой кости, вроде бильярдных шаров. Потом перевернулся, надо мной сквозь янтарную толщу проглядывало небо – солнце и облака, иногда мелькала тень птицы. У нас на Даугаве много речных чаек – клуш, они мельче морских, но такие же крикливые и скандальные. Понтон остался позади, темным пятном он чернел среди желто зеленых бликов и солнечных зайчиков.
Злорадная горечь – всхлип пополам с усмешкой, когда не знаешь, разразишься хохотом или зальешься слезами, – наполнила меня: там, на понтоне, Валет наверняка уже начал нервничать. |