Злорадная горечь – всхлип пополам с усмешкой, когда не знаешь, разразишься хохотом или зальешься слезами, – наполнила меня: там, на понтоне, Валет наверняка уже начал нервничать. Я вообразил, как он придет домой. Что будет говорить отцу и матери. Как будет врать. От жалости к себе я чуть не заплакал.

Воздух кончался. За эти десять секунд воображение успело нарисовать похороны – вышло горестно и уныло: я добавил серый дождик, жирную глину – мерзко коричневую, липнущую пудами к ботинкам. Фальшивые венки из крашеной бумаги раскисли, ленты «Любимому сыну и брату» потекли – теперь вранье едва можно было прочитать на черных тряпках. Добавил звук – не оркестр, пять доходяг с мятыми дудками и один с аккордеоном. Никаких барабанов, большой барабан действительно трагичен, только визг и стон. Мне нужен фарс.

Даугава – река серьезная, широкая и быстрая. Меня вынесло на стремнину, надо мной серебрилась звонкая рябь. Лежа на спине, я плавно пошел к поверхности. Не вынырнул – всплыл, лишь выставил лицо.

Понтон был метрах в пятидесяти. Вопреки ожиданиям, никто не всматривался в воду, никто не нырял в безнадежных попытках найти утопленника. Никто не кричал и не звал на помощь. Они стояли вокруг Валета и о чем то говорили. Спокойно, обычно. Ни жестов отчаяния или горя, ни паники – ничего. Компания пацанов на реке под летним небом.

Пять раз глубоко вдохнув и выдохнув, я восстановил дыхание; так поступают охотники за жемчугом на Карибских островах, лучшие ныряльщики в мире – нужно втягивать воздух, словно ты пьешь что то через соломинку, получается свистящий звук. Но не свист, а такой шипящий звук, как от сильного ветра, когда он дует в замочную скважину.

Вдохнув полной грудью, я ушел под воду. Не знаю, наверное, я плакал – не знаю. Под водой не понять, слезы если и текут, то тут же растворяются. Лишь во рту горечь. Валет меня не удивил – ничего другого я и не ожидал от брата. Сероглазов тоже – пижон, одно слово. Почти немец. Но вот Арахис! Женечка Воронцов! И Гусь! Даже Гусь, с которым два года назад мы заблудились и чуть не погибли в подземелье часовни. Даже Гусь…

Я снова всплыл.

Лежа на спине, глядел в синее равнодушное небо, на облака, на птиц. Они пролетели крикливой стаей, промчались низко, в сторону острова. Ласточки, черные и быстрые, как торопливые каракули на белом листе бумаги. Их крики, резкие, болезненно острые, напоминали мышиный писк.

Вот, значит, как это будет – никто просто не обратит внимания. Словно меня никогда и не существовало на свете. Никто не будет рвать волосы и рыдать, никто даже не загрустит на минуту, не подумает: вот жил такой Чиж, и вдруг нет его. Будут гонять на великах и лупить в футбол, ловить раков на Лаури и воровать яблоки в Латышской слободе. Вот, значит, как.

Течение несло меня к острову. Он никак не назывался, вернее, все звали его просто Остров. Тем более что других островов в округе не было, и если речь не шла о Святой Елене, Яве, Мальте или острове Мадагаскар, то каждый понимал, какой остров имеется в виду. На нашем острове никто не жил, но назвать его необитаемым я бы не решился. На его дальнем конце летом устраивались танцы, концерты, иногда показывали кино – там стояла дощатая летняя эстрада в виде ракушки со сценой, перед ней были вкопаны длинные лавки для зрителей. По бокам располагались фанерные будки, где толстые тетки торговали пивом, теплым лимонадом и раскисшими эклерами, вонявшими картоном.

С латышским берегом остров соединялся подвесным мостом на стальных тросах толщиной в руку. Трос пружинил, мост покачивался, как батут, шагать по такому мосту было сплошное удовольствие – я обратил внимание, что пешеходы по нему всегда шли улыбаясь. Это как с велосипедом – нельзя мчаться на велике с мрачным лицом.