– Да, – задумчиво проговорил он. – Да, решать мне.

Я достал из кармана пистолет, чем немало напугал Тен Эйка, и отдал ему со словами:

– Мне это больше не понадобится.

Он успокоился и посмотрел сначала на пистолет, потом на меня.

– Вы меня поражаете, мистер Рэксфорд.

– Просто я предпочитаю здравый смысл насилию, – ответил я, и это была чистая правда. (Благодаря усталости и отупению моя подлинная сущность и моя личина обрели точку соприкосновения. Кабы я показал Тен Эйку свое истинное лицо и начал ратовать за пацифизм, он, возможно, пристрелил бы меня только потому, что не разделял моих взглядов. Но сейчас, когда я стал ратовать все за тот же пацифизм, придя к нему в шкуре пантеры, Тен Эйк счел меня опасным и способным на что угодно противником, внушающим страх. Поэтому он с радостью и облегчением воспринял проповедуемые мною идеалы, пусть даже и в таком ограниченном, узком практическом приложении.)

– Здравый смысл, – повторил он, одарив сияющей улыбкой сначала меня, потом пистолет. – Что ж, здравый смысл всегда лучше, чем насилие.

– Разумеется, – ответил я. – А сейчас прошу меня извинить.

– Конечно, конечно.

Я вошел в дом, и миссис Бодкин тотчас попыталась напичкать меня спагетти, но неохотно отступила, когда я пообещал ей, что утром за завтраком съем все без остатка и пять раз попрошу добавки.

Поднявшись по лестнице, я с первой же попытки отыскал свою спальню. Изнутри в замке торчал ключ. Я закрыл дверь и в задумчивости уставился на него, но спустя минуту решил: нет, лучше оставить дверь открытой, это в моем духе. Как будто я бросаю миру вызов: ну‑ка, попробуй застать меня врасплох!

Наутро я проснулся целый и невредимый. Кровь привычно текла по венам и артериям, в теле не было ни одного кусочка свинца или стали. Но воспоминание о вчерашнем возвращении домой задним числом потрясло меня, и более всего я был поражен, увидев эту незапертую дверь.

Никогда не думайте, будто сонный придурок ни на что не способен.

22

Прошло два дня, которые я бы назвал тяжеловесно‑тягучими, если вспомнить предшествовавшую им запарку. Все это время я провел в четырех стенах (каждый раз, когда я норовил выйти «на прогулку», все начинали увещевать меня не делать этого, ибо расхаживать по улице в моем положении разыскиваемого слишком опасно, хотя никто не возражал против моей поездки за взрывчаткой) и ни на миг не оставался в одиночестве, а значит, был бессилен что‑либо сделать. Я не осмелился воспользоваться телефоном: в доме было полно негодяев, и почти все они то и дело слонялись возле меня. Короче, я не имел никакой возможности выйти на связь с федиками.

Тем не менее непосредственная опасность мне, похоже, не грозила. Я был в своего рода отпуске. Имел отдельную спальню, хорошую еду, мог позволить себе побездельничать. При каждой встрече Тен Эйк радушно кивал мне, но ничего не говорил, ну а мне и подавно нечего было ему сказать. Отдохнув и обретя способность соображать, я больше не мог вести себя с Тен Эйком так же невозмутимо и нагло, как после своего возвращения из поездки.

В пятницу днем отдохнувший Джек Армстронг и несколько его воинственных дружков подкатили к дому на грузовичке из бюро проката, который они, по их же хвастливым словам, утром угнали с Флэтбуш‑авеню в Бруклине. Канадский грузовик уже давно уехал. Его забрали в четверг ночью, пока я спал, и теперь взрывчатка лежала в покосившемся сарае за домом. Украденный грузовик загнали туда же, осмотрели и выяснили, что он набит громадными картонными коробками с туалетной бумагой. В течение получаса я наблюдал из окна кухни, как молодчики из Национальной комиссии по восстановлению фашизма разгружали туалетную бумагу и относили ящики к ступеням, ведущим в погреб на задах дома.