– Никто не поверит, что китайские коммунисты выкинут такой номер, – сказал я.

– Разумеется, никто. Никто, кроме американцев. Вы когда‑нибудь читали нью‑йоркскую «Дейли ньюс»?

– Бывало, – признался я.

– Неужели рядовой читатель этой газеты, а их, как я подозреваю, многие миллионы, не поверит в то, что грязные китайские коммунисты готовы похитить знаменитого американца, чтобы добиться своего?

Я понимал, что он прав. И сказал:

– Стало быть, вы подбросите властям Сунь Куг Фу.

– И всю его шайку, – Тен Эйк ухмыльнулся. – А заодно и тело похищенного, разумеется. – Его ухмылка сделалась еще шире: – Вы, очевидно, уже догадались, чей это будет труп.

Мне пришлось сознаться в своей глупости и недогадливости.

– Дорогой Рэксфорд! – вскричал Тен Эйк. – Ну пошевелите же мозгами! Теперь, когда вы разделались с моей дражайшей сестрицей Анджелой, я стал единственным наследником миллионов Тен Эйка. Знаменитым американцем, которого похитят и, к великому сожалению, не вернут, будет мой проклятущий папаша, Марцеллус Тен Эйк! – Когда Тайрон произносил имя отца, я услышал зубовный скрежет: – Сейчас этот поганый старый хрыч сидит в своем поместье в Тарритауне. Туда‑то мы и едем.

Боже мой, Анджела!

24

– При моей известности я не решался прикончить их собственноручно, – сказал он. – Но теперь, когда вы позаботились об Анджеле, Сунь Куг Фу замочит старика. Вот здорово, правда?

Ну и словечко. Я эхом повторил его с какой‑то непонятной мне интонацией:

– Здорово…

Видимо, оно прозвучало не так, как надо (да и с чего бы ему звучать иначе?), потому что Тен Эйк бросил на меня колкий взгляд и спросил:

– Вы чем‑то недовольны? В чем дело?

– Ммм, – промычал я, пытаясь мало‑мальски упорядочить свои мысли, и мгновение спустя нашелся что сказать: – А как вы получите наследство? Сами же говорите: вы слишком известны. Вам нельзя открыто появляться здесь.

Он прямо‑таки засиял и залучился, довольный собой. Первые признаки бесшабашной заносчивости я заметил еще за ужином, когда Тен Эйк рассказывал о детстве и семье, а сейчас он и вовсе распетушился. Казалось, еще немного, и начнет искрить.

– Интересные вопросы задаете, – самодовольно, хвастливо и нагло заявил он. – Но у меня есть на них достойные ответы.

– Хотелось бы послушать, – сказал я.

– Пожалуйста, – ответил он, улыбаясь, глядя на дорогу и лихо, но мастерски ведя машину. – Сейчас я проживаю в Монголии, у меня хорошенький домик в Улан‑Баторе, возле Толы. Когда туда дойдет скорбная весть о двух смертях, я немедленно вернусь на родину, не заботясь о собственной безопасности, потрясенный тем, что красные и радикалы сделали с моей дорогой сестрой и возлюбленным отцом. Я при всем народе сознаюсь и покаюсь в своих юношеских прегрешениях.

Он засмеялся и вполголоса бросил реплику в сторону:

– Заодно предъявив обвинения ряду лиц, с которыми должен свести счеты. – Тут он щелкнул пальцами, как бы разделываясь со своими врагами. – А потом стану сотрудничать с любыми властями и ведомствами, дав новую клятву верности родине, стране свободных людей, пристанищу храбрецов, величайшему дряхлому народу в мире. Я найму самого толкового законника, пережду неизбежную враждебную бурю, разобью все прежние обвинения и в конце концов уйду на покой богатым, счастливым и ничего не боящимся человеком.

Он снова взглянул на меня:

– Ну, разве это не прекрасно?

Это было так же прекрасно, как бывают прекрасны некоторые змеи.