С его драккара послышался слитный яростный крик. Хельги невозмутимо подобрал чужое оружие, стащил с поверженного волчью куртку и без большой спешки пошел к черному кораблю, стоявшему у мели.

    Халльгрим смотрел на него с осуждением. Младший брат не потрудился хотя бы завалить убитого камнями, и это было недостойно. Но когда люди Волка подбежали к своему предводителю, все увидели, что рыть могилу было еще рано.

    Соти молча корчился на мокрых камнях, сжимая огромными ладонями свое левое бедро. Крови не было. Хельги ударил его обухом, а не острием.

    -  Почему ты его не убил? - спросил Халльгрим, когда понял, что произошло. Хельги ответил весело:

    -  Можешь, если хочешь, пойти сделать это за меня. Я, помнится, обещал не рубить ему голову, а только дернуть за хвост. К тому же мне действительно понравилась его куртка, было бы жалко ее пачкать…

    А немного позже, когда открытое море уже вовсю раскачивало шедший под парусом корабль, премудрый Олав кормщик сказал так:

    -  Иногда для того, чтобы пощадить врага, надо больше смелости, чем для того, чтобы его убить.

    И многие решили, что он был прав. Как бы то ни было, волчью куртку Хельги со временем стал считать счастливой. Ему непременно везло, когда он ее надевал.

    А Видга - тот чувствовал себя отомщенным. Ведь Хельги победил на поединке в тех самых местах, где ему пришлось вытерпеть столько обид. И кому какое дело, что Соти был чужаком тем и другим!

    Это случилось за три зимы до того, как Хельги суждено было ослепнуть. Но Богини Судьбы неразговорчивы и не открывают своих тайн прежде времени. И потому веселье царило под парусом корабля, шедшего в Торсфиорд…

    За синими реками, за дремучими лесами - как же далека была она теперь, родная земля!

    Родная земля - милая, ласковая. Там пушистым мехом ложилась под ноги теплая мурава - не наколешься, хоть день-деньской бегай по ней босиком. А у речки встречал желтый песок, то прохладный и влажный, то жаркий, разогретый щедрым полуденным солнцем… Хватало, конечно, и камней: не зря же прозывался город Кременец. Но даже эти камни, казалось теперь, были не так черны, не так жестки, не так неприветливы.

    Дома всякое новое утро рождалось с улыбкой на устах - чтобы проплыть над землей погожим летним деньком, а потом ненадолго угаснуть, тихо вызолотив полнеба…

    Ибо это была родная земля.

    Но даже если моросящий дождь ткал свою хмурую пелену, и плывущие тучи цепляли висячими космами макушки деревьев, и где-то выше туч раскалывал небеса воинственный гром, - все равно не было на свете ничего милей и прекрасней.

    Ибо это была родная земля…

    Звениславка летала туда каждую ночь во сне. Полетела бы и наяву, если бы умела обернуться птицей. Ведуны, принимая чужое обличье, ударялись, сказывали, оземь… и попробовать бы, да не поможет, не одарит крыльями чужая земля.

    В Халогаланде властвовал камень.

    Тяжелые черные утесы нависали над фиордом, и весной первоцветы возникали словно бы прямо из скалы. Быстрые ручьи срывались с отвесной крутизны и падали навстречу соленой морской воде, шумно и звонко разлетаясь тысячами брызг.

    Наверх вели тропинки, проложенные людьми и скотом. Доблестен тот, у кого хватит дыхания без остановок взобраться наверх. Зимой выпадали обильные снега, и молодые парни, состязаясь друг с другом в ловкости и отваге, носились по этим кручам на лыжах. Держали при этом в руках чаши с водой. И осмеивали того, кто проливал.