Хеншау, который и раньше исполнял в посольстве те же обязанности, поначалу весьма скептически отнесся к назначению на столь высокий пост аристократа, принадлежащего к королевской семье, и приготовился воспринимать его как чисто декоративную фигуру. Однако он вынужден был изменить свое мнение еще до их отплытия в Данию, благодаря той энергии, которую демонстрировал Леннокс, но Хеншау считал, что трудности, с которыми они там неизбежно столкнутся, заставят его изменить свое отношение к этому назначению.

Карл всячески поддерживал энтузиазм Леннокса, поскольку считал его «самым значительным послом, которого когда-либо Англия направляла в Данию». Фрэнсис, у которой никогда не было много денег и которой пришлось научиться разумно тратить их, широко раскрытыми от удивления глазами смотрела на роскошные ливреи для слуг и новые кареты, из которых каждая была предназначена для шестерки лошадей. Карета Леннокса, которой они пользовались, всегда потрясала ее своей роскошью, но и она не шла ни в какое сравнение с каретой, отделанной бархатом, золотом и серебром, с великолепными кистями.

За это время в Кобхеме перебывало очень много народа, и Фрэнсис всех принимала, как радушная хозяйка. Среди гостей было немало высокопоставленных чиновников из Адмиралтейства и знатных придворных, которые не скрывали того, что новое назначение Леннокса произвело на них сильнейшее впечатление.

Лорд Эссекс, который был старинным другом Леннокса и в течение многих лет занимал пост посла в Дании, часто наведывался в Кобхем и старался рассказать Ленноксу о тех людях, с которыми ему отныне придется налаживать хорошие отношения.

Леннокс, ничего не сказав самой Фрэнсис, поручил Эссексу заботиться о ней. Он составил новое завещание, в соответствии с которым его душеприказчиками становились лорд Эссекс и сэр Карл Виккерстафф, который тоже был его старинным другом. Он позаботился о том, чтобы во время его отсутствия Фрэнсис имела возможность получать причитающиеся ему деньги и те деньги, которые должно было пересылать в посольство казначейство.

Большая часть этих распоряжений стала известна Фрэнсис только после его отъезда.

Последние два дня они провели в Кобхеме вдвоем. Стоял апрель, было тепло и солнечно. Взявшись за руки, они гуляли по саду, где вокруг огромных деревьев и на клумбах желтели первоцветы. Даффодилы и нарциссы-жонкиль, посаженные в минувшем году, уже проклюнулись зелеными стебельками, и вот-вот должен был зацвести золотой дождь.

Сердце Леннокса было наполнено восхищением той красотой, которая открывалась перед ними, но еще больше волновала его красота женщины, шедшей рядом. Он многое бы отдал за то, чтобы увезти ее с собой, но старался убедить и ее, и себя в том, что они расстаются ненадолго, самое большее, на год, но, может быть, даже и меньше.

– Интересно, датчанки красивые? – спросила Фрэнсис. – Я поинтересовалась об этом у милорда Эссекса, и он ответил мне, что они не идут ни в какое сравнение с англичанками. Может быть, он просто хотел успокоить меня?

– Хороши они или нет, вы прекрасно знаете, что меня это мало интересует, – ответил Леннокс. – Но если я вдруг, неожиданно увижу лицо, хоть отдаленно напоминающее ваше, мне только сильнее захочется увидеть вас.

В последний раз они обошли весь большой дом, и Леннокс поговорил со строителями, у которых до его возвращения больше не должно было быть работы: музыкальный салон, который Фрэнсис задумала как продолжение банкетного зала, был завершен, и ей никогда не надоедало любоваться этой прекрасной комнатой, покрытым позолотой потолком и стенами, облицованными мрамором. Только галерея для хора не нравилась Фрэнсис.

– Она должна была бы соответствовать потолку, но для этого ее следовало тоже покрыть позолотой.