– Мне кажется, ты куда больше волнуешься о Харамис, чем хочешь признаться даже самой себе, – мягко проговорил он.

– Но я не чувствую к ней совершенно никакой симпатии, – сказала Майкайла, продолжая всхлипывать, – а она – она меня ненавидит! Критикует на каждом шагу. Что бы я ни делала, это никогда не бывает хорошо. А если уж я вдруг сделаю что‑нибудь лучше, чем она от меня ожидала, наша госпожа тут же превращается в какую‑то ведьму. Она забрала меня из дома, оторвала от семьи, держит тут вот уже два года взаперти – я ведь не могу даже выйти во двор, потому что у меня нет никакой одежды, кроме легонького домашнего платья да пары ночных рубашек! Она отослала подальше моего лучшего друга, пыталась разорвать связь между нами и причинила обоим огромную боль. И знаешь ли, Узун, что во всем этом самое скверное? Она ведь ждет от меня благодарности! Вот уж этого я совсем не могу понять!

– Она старается дать тебе то, – вздохнул Узун, – что, как ей кажется, сама хотела бы получить в твои годы; поэтому‑то она и ждет от тебя благодарности.

Майкайла несколько минут сидела молча, обдумывая слова оддлинга.

– Знаешь, тут ты совершенно прав. Она даже говорила об этом. Я теперь отлично это припоминаю: что‑то вроде того, что сама она отдала бы все на свете, чтобы получить такие возможности, которые предоставляет мне. Пожалуй, она действительно ни перед чем не остановилась бы ради этого. Это же самый жестокосердный человек из всех, кого мне только доводилось встречать. – Майкайла протянула руку за последним кусочком ладу и отправила его в рот. – Может быть, она думает, что и ты должен быть ей благодарен за то, что она обратила тебя в арфу?

– Я думаю, теперь она чувствует себя немного виноватой. Особенно с тех пор, как здесь появились вы с Файолоном и так ясно высказались на этот счет. Думаю, она очень жалеет, что сделала меня слепым.

– Ну уж сейчас‑то, – фыркнула Майкайла, – держу пари, она куда больше жалеет, что сделала тебя неподвижным и неспособным отправиться в долгое путешествие. Из слов Файолона я поняла, что она тебя помнит, но, видимо, совершенно забыла, что ты теперь арфа. Как тебе кажется, долго ли она протерпит, прежде чем начнет требовать чтобы ты явился в ее комнату?

– Если она не помнит, что обратила меня в арфу, – вздохнул Узун, – то наверняка начнет спрашивать меня, как только проснется.

– А если вдруг вспомнит, что ты арфа, – добавила Майкайла, – то наверняка начнет сразу же строить планы насчет того, как бы тебя запаковать и перевезти в Цитадель.

Узун почти что задрожал – насколько это вообще возможно для арфы.

– Путешествие на спине ламмергейера было для меня просто ужасом, даже когда у меня еще были руки, чтобы держаться за птичью шею, а уж теперешнее мое тело вряд ли вообще сможет пережить перепады температуры и влажности.

– Никто тебя не посмеет никуда отправлять, если, конечно, мое слово вообще что‑нибудь значит, – пообещала Майкайла. «А действительно, значит ли оно здесь хоть немного?» – подумала она. – Узун, а кто тут остается за главного в отсутствие Харамис или когда она больна?

– Не знаю, – ответил он, – прежде таких ситуаций не возникало.

– Пожалуй, для нас обоих было бы лучше убедить слуг, что сейчас следует слушаться меня, – сказала девочка.