Генерал розовеет лицом. Может, от чувства благодарности, а может, заканчивается действие отравляющих веществ.

– Я так и думал, сынки и дочки. Славно жили, славно и помрем.

– Никто не умрет.

Не знаю, почему говорю заведомо ложные слова. Кто‑то тянет меня за язык, заставляет открывать рот, шевелить губами. Это не я, а душа моя несет чушь. Сердце понимает, что все мы смертники, все мы невозвращенцы. И памятник нам никто не поставит, потому что не знает никто, что сражаемся мы, двадцать с лишним человек, на забытой богом и городской администрацией свалке. Пропавшие без вести, вот кто мы.

– Никто не умрет, – повторяю громко, чтобы слышали все. – Жить мы будем долго и счастливо и умрем в один день.

– Но сегодня, – хмыкает Баобабова.

– Дура.

– От дурака слышу.

– Прапорщик, – снова стонет капитан Угробов.

– Не ссорьтесь, товарищи сотрудники, – упрашивает генерал, устав сбивать сосульки с усов.

Сошлись бы мы с Машкой в дружеском поединке или нет – неизвестно. Но в тот момент, когда напарница выкарабкивается из растаявшего сугроба, над штабным холмом взвивается штора. Я хотел сказать – флаг. Безусловно, наш боевой флаг. Садовник, опираясь на здоровую ногу, сомкнувшись плечами со старушкой, держат полощущийся на ветру стяг и, перекрикивая друг друга, предупреждают нас об опасности:

– Там! Там!

Охотники идут в атаку.

Широким полукольцом, охватывая нас с флангов, шагают они молча, чеканя шаг, держа пулеметы, автоматы и другие смешанные типы вооружения перед собой. И нет на их лицах жалости к людям, сгрудившимся вокруг испачканной шторы на

деревянном древке.

– Говорил по‑хорошему, уходите! – злится генерал, разрывая в клочья шинель и папаху, чтоб не достались они врагу.

– Не время для стенаний, товарищ генерал, – смело улыбается Баобабова. – Анекдот такой есть. Приходит прапорщик на вещевой склад…

– Подожди, Маша, – прерываю разговорившуюся напарницу. – Товарищ генерал, товарищ капитан, Маша… Вы меня простите, ежели чем обидел.

– Брось, лейтенант, – Угробов горстями кушает снег, словно в последний раз пытается насытиться, – все мы не без греха. Если уж отпускать их, никаких попов не хватит. Делай дело, а не прощение выпрашивай. Командуй, лейтенант, пока случай подворачивается. На это тебе мое благословение даю.

Генерал, окончательно испортив носильные вещи, одобрительно кивает. Он тоже не имеет ничего против того, чтобы командовал сотрудник из секретного отдела “Подозрительной информации”. Помнит еще, что молодым у нас дорога, старикам – лучшие места в общественном транспорте.

– Сюда! Все сюда! – Ребята из сопротивления и остатки партизанского отряда собираются вокруг нашего знамени. В тесный кружок, внутри которого Садовник со старушкой смотрительницей, несколько раненых и секретарша Лидочка, скармливающая остатки целебной ваты особо недолечившимся. – Приказ один, товарищи граждане, – стоять до последнего. Смерть одного – трагедия. Смерть двадцати таких, как мы, – история. Так сделаем же историю.

– Жаль, водки нет, – уже не стонет капитан Угробов. – Выжрали, пока в засаде сидели.

Локоть к локтю, кисточка к кисточке. Ведра с краской наготове. Лица сосредоточены, но в себе уверены. Конечно, страшно, но в толпе страх теряется, растворяется и превращается в бесшабашность.

– Лейтенант, а мы в психическую атаку пойдем? – спрашивает бывший пациент клиники, законченный псих со стажем. – Мужики просят.

Пожарные, расстреляв последние запасы краски, отходят к нам.