Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек – слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь‑то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.

В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.

Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.

Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.

Еще успеваю полоснуть кого‑то по равнодушному лицу, кого‑то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего‑то острого к горлу.

Вот и все.

Все.

Все…

Все…

Долго что‑то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!

Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что‑то происходит, но я не вижу – что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что‑то не так.

– Лесик! – Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.

– Машка?! – Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.

– Живой?

Не заметила, что ли?

– Живой я. Что?

– Они отошли. Не понимаю.

Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.

Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.

Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.

– Господи! – ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. – Посмотрите! Лесик! Товарищи!

Задираю голову по направлению, указанному баобабовским пальцем, и давлюсь в новом приступе кашля.

Над нами, в чистом голубом небе, метрах в ста от земли, неподвижно висит самолет. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать его. Этот тот самый летательный аппарат, который мы с Машкой угробили при неблагополучной посадке. Хоть в том виноваты не мы, а генерал, который тоже пялится на самолет, не веря собственным глазам.

– Хренотень, – выдавливает Садовник, запрокидывая голову, и, кажется, я впервые в жизни вижу его бледное лицо.