Но на всякий случай – чтобы ей спокойнее было – взял ее под руку. Она невольно прижала мою руку крепче к себе, и прикосновение к ее мягкому теплому боку ударило меня током.

Ах, память! Зыбун‑песок. Все истаяло, утекло, пропало. Вот так же, прижавшись друг к другу, мы прыгали через лужи, в которых дымились сиреневые шары фонарей, бежали в кафе «Синяя птица», неподалеку отсюда, на улице Чехова в переулочке, шесть ступенек в полуподвал. Колышущиеся серые клубы дыма, плотные, как хлопковые тюки, пятна желтого света от бра, важные бородатые мальчики, кислое разбавленное вино, тонконогие девочки в коротеньких юбочках, остывший кофе, пляшущий ритм сердца, радостно‑грустное томление, сладкие зазывные кошачьи голоса джазистов, скачущий всхлип бит‑музыки, тощий севрюжий профиль поэта на крошечной эстраде:

…Обернулся шар земной,

Как яблоко в руках!

Пробежало десять лет

– Следа не увидать…

Помнишь, как ты смешно говорила: «А не пора ли устроить очередную оргию в злачных местах?» Это означало – пойти в кафе‑мороженое или на танцы. Наверное, ты потом рассказала мужу о наших «оргиях в злачных местах», и он добро, снисходительно ухмыльнулся: «Милые, глупые ребятки!..»

– Рита, а помнишь, как ты рассердилась на меня из‑за крючка? – спросил я.

– Из‑за крючка? – Рита удивленно взглянула мне в глаза, она морщила лоб. – Что‑то припоминаю, но…

Ничего ты не припоминаешь. Да и помнить‑то, собственно, нечего. Так, пустяки… Но вся моя нынешняя жизнь состоит из запоминания пустяков. Крючок…

Она пришла на свидание очень гордая. В кафе на улице Горького, бывшем коктейль‑холле, уселись мы чинно за столик. Рита расстегнула сумку, достала из нее складной крючок. Двойной крючок в виде скрипичного ключа. Верхней загогулиной крючок прицепила к краю стола, а на нижнюю повесила сумочку. Совершенно загранично, крайне элегантно. И посмотрела на меня – ну как?

А меня обуял дикий хохот. Ну, просто я помирал от смеха, – не понимаю теперь, что мне показалось тогда таким смешным в этом анодированном симпатичном крючке. Может быть, я ощущал ужасную несовместимость этого жалкого атрибута маленькой светской жизни с нашей студенческой бедностью? Не знаю, в общем, почему мне показался этот крючок таким нелепым и смешным. Эх, дуралей, мне бы хоть разок им восхититься…

Нет, я безудержно смеялся. Пока не увидел, что в глазах у нее слезы…

А столовая управления переполнена. Обеденный час, и все столики огромного, как вокзал, помещения заняты. Только один, у самой раздачи, пуст, четыре чистых прибора – никаких табличек, объявлений, но, как бы ни торопился алчущий милиционер, он никогда не сядет сюда. Все знают, что этот стол занимать рискованно, могут «попросить», – здесь обедает Опергруппа Дежурного по городу: тот, кто в ней занят, выходить из управления не имеет права. А за всеми остальными столами бушует море человеческих забот, служебных и личных дел‑делишек – неизбежная приправа к суточным щам и гуляшу «по‑африкански».

– …Я тебе говорю точно – он ко мне придирается…

– …Нет, нам за этот квартал в министерстве загривок намылят…

– …Да Карпов ему в эндшпиле всегда воткнет…

– …Эх, если теща к нам не переедет, что с девочкой делать – ума не приложу…

– …Но ведь сорок семь тысяч вы же на обыске изъяли?…

– …Пластинка – обалдеть можно, Рей Конифф, «Смех под дождем» называется…

– …Мне к Новому году в Бибиреве квартиру обещали как из пушки…

– …У Шавырина дела неважные – финка прорезала плевру и задела легкое…

– …Тут я не выдержал и с двух стволов в него – раз! раз! Наповал! Глухарина на четыре кило…

– …Башкин, зануда, грозится, если дело не закончу, на сессию в институт меня не отпустит…

– …А пьяный говорит нам: если бы я разглядел, что машина милицейская, я бы ее пинать ногой не стал…

Рита отодвинула тарелку, посмотрела на меня, сказала медленно:

– Ты и теперь ешь, как раньше…

– А как я ем?

– Мне кажется, ты не ощущаешь вкуса.