Все это время рука непроизвольно нервно комкала потрепанную листовку за пазухой, будто проверяя, не исчезла ли страшная новость, как дурной сон.

Вдруг в темноте раздались шаги, скользнул луч фонаря. Патруль! Двое автоматчиков вразвалку шли по дороге, оружие болталось на плече в такт плавным размеренным шагам. Немцы остановились рядом с домом лавочника и принялись что-то живо обсуждать, тыкая пальцами в сторону белых стен.

Александр еле сдерживался, чтобы не кинуться на них из-за кустов, мысли скакали торопливо от непонимания, что делать: «Почему они остановились? Что их привлекло? Неужели сейчас будет обыск? Может, кто-то заметил Баума и доложил фашистам?» К счастью, это оказалось лишь праздным любопытством, солдаты после недолгого перекура продолжили неспешный обход. Уже через пять минут их шаги стихли, а широкие фигуры в темном обмундировании исчезли за небольшим пригорком.

Наконец распахнулась дверь, и хозяин керосиновой лавочки помог выйти своему родственнику. Теперь Якоб был навьючен, словно верблюд: на широком полотенце через шею висели два больших бидона с керосином, в руках он держал огромный тюк, второй такой же был в руках у Анджея.

Хозяин помог старику дойти до кустов, сложил поклажу в глубину зарослей и крепко обнял гостя на прощание. Баум что-то негромко говорил по-польски, гладил широкоплечего мужчину, будто ребенка, по голове. Саше, который был от них буквально в десяти метрах, стало понятно, что поляк плачет навзрыд, прощаясь не просто с Якобом Баумом, а с частью своей прежней мирной жизни, полной счастья и покоя.

«Горькие мужские слезы». – Канунников вспомнил слова старика, произнесенные ночью, когда он так же рыдал в бесконечном отчаянии, потеряв веру в спасение.

Понурый Анджей побрел обратно к дому, ноги у него заплетались, плечи по-прежнему содрогались от горьких рыданий.

Старый Баум, напротив, светился от радости. Он хватался то за тюк, то за ручку бидона, хотя его немощным рукам удавалось лишь едва оторвать груз от земли. Александр с готовностью кинулся к нему через проложенный в кустах проход:

– Я помогу.

Лейтенант повесил тяжелые бидоны на плечо, связал тюки и перекинул их на спину. От тяжести колени задрожали, все тело напряглось в струну. Канунников с трудом шагал следом за Баумом, который от радости забыл об осторожности и говорил без умолку:

– Анджей, Анджей, какой бубалэ. Без вопросов сам все понял, собрал кучу провианта, топор, нож, теплые вещи. Продукты, целая гора еды! Там есть даже кофий, Саша. Представляете! Осторожно, не расплескайте керосин. Он налил до самого краю. А еще ругают поляков за скупость. Да он жизнь готов отдать тому, кто против фашистов воюет.

Якоб вдруг резко остановился, так что Канунников едва не рухнул вместе с грузом на него.

– Знаете что, Саша, я вдруг понял. Я не хочу умирать, не хочу лежать в могиле, пускай даже и с моей любимой женой. Нет. Я хочу освободить узников концлагеря, разрушить его до основания, сжечь стены, бараки, охрану! – Старик потряс тощим кулачком. – Эти дряни, эти звери забрали детей и Тили! Как я и думал! Бедный Анджей, он просто превратился в старика, совсем седой от горя. Буду драться с ними, зубами, когтями рвать буду чертовых нацистов. Такой чуме не место на земле!

Якоб вдруг пошатнулся, нелепо взмахнул руками и осел на ствол дерева. Саша поспешно начал сгружать поклажу, в этот момент из-за деревьев вынырнула пухлая фигура Сороки.

– Быстрее, ему плохо! Обморок! – воскликнул Канунников.

Особист, косясь на огромные тюки, начал тормошить старика:

– Эй, товарищ, вы чего?

– Воротник, воротник ему расстегните. Воздух нужен, и положите его на землю.

Сорока неуверенно принялся расстегивать тугие пуговицы на вороте сорочки, Баум еле слышно прохрипел:

– Ничего, о то-то, алтэр Якоб станет гезунд.