Хотя в доме было сильно натоплено, Анна никак не могла согреться. Уже накинула поверх платья теплый платок, а все еще чувствовала зябкость, которая расползлась колючками по всему телу. Она была почти готова к выходу, когда бросила взгляд на часы и потянулась к зеркалу, чтобы накрасить губы.

Вдруг в мерцающем отражении трельяжа она увидела свою мать. На несколько секунд остановилось дыхание, стрелки часов замерли, Анна никак не могла отвести взгляда от родного лица. Потом наваждение отпустило – это же ее собственное лицо, ее отражение в старой дубовой оправе. Сейчас, когда ей перевалило за тридцать, ее лицо стало точной копией материнского.

Аня до сих пор помнила тот день и ту застывшую маску вместо привычного любимого лица мамы – суровые складки опущенных губ, потухшие глаза, остановившийся в одной точке взгляд.

Тогда она, двадцатилетняя студентка, не понимала, что произошло. Они несколько часов ждали в темном коридоре у двери в кабинет какого-то чиновника с ворохом бумажек в руках: характеристики на советскую гражданку Анну Кораблеву с места учебы, из домоуправления, с места работы родителей; биография, написанная круглым почерком отличницы; заявление на регистрацию брака с гражданином Польши Владом Дашевским.

Остальные просители по очереди запрыгивали в кабинет испуганными зайцами, зажав в руках собранные документы, чтобы получить последнюю подпись, самую важную – разрешение на выезд из СССР в зарубежную страну. Выходили почти все в слезах, поникшие и бледные. Букеты из бумажек в руках безвольно свисали, будто растеряв свою силу. От этого взволнованная Аня начинала шептать матери на ухо:

– Мамочка, ну все же будет хорошо. Не может этот товарищ всем отказывать. У меня ведь хорошие характеристики, и у Влада. В конце концов, мы любим другу друга, мы хотим просто пожениться. Это же так хорошо, мамочка. Неужели он будет против любви?

Когда они остались в коридоре последними, мама вдруг расстегнула пуговицы на блузке, обнажив пышное декольте, мазнула по губам красным из блестящего тюбика и приказала дочери:

– Сиди здесь, не входи ни в коем случае. Даже если… что-то услышишь. – Пальцы вдавили Аню в жесткое сиденье стула. – Сиди и терпи. Так надо. Ни звука.

Хлопнула дверь, потекли долгие минуты ожидания. В кабинете раздавались приглушенные голоса, неясная возня, шорохи, но девушка, напуганная неожиданным материнским приказом, боялась шелохнуться. Она застыла, как каменное изваяние, боялась даже поднять глаза, а по спине полз колючий холодок ужаса.

Через полчаса мать вышла из кабинета, молча схватила ее за рукав и потащила к выходу. Помада размазалась вокруг рта, юбка нелепо задралась, а полушария грудей прыгали в распахнутом вырезе. Но она не замечала беспорядка – тащила дочь стальной хваткой по коридорам до самого крыльца. Лишь там сунула ей в руки документы, придавленные сверху заявлением с размашистой резолюцией «выезд разрешен» и красным оттиском печати:

– Можешь ехать.

Вот тогда врезалось ей в память лицо мамы – искаженное гримасой, словно раздавленное этой красной печатью. Оно навсегда с тех пор остановилось в брезгливом ощущении невидимой грязи, что размазана лапами чиновника по женскому телу.

Потом был отъезд в Польшу, свадьба с Владом и долгие годы счастливой жизни.

Что сделала для нее мать, Анна поняла лишь потом, оказавшись в Польше.