Тот на ходу сунул ему папиросу, и троица вновь скрылась в лесу.

Василь со вздохом сунул папиросу за ухо, настороженно огляделся, задерживая взгляд на окружавших его кустарниках. Затем разгладил черствыми подушечками пальцев уныло свисавшие по сторонам жестких губ усы и с видимой неохотой опять полез в осточертевшие ему за два года неприкаянной жизни по лесам кусты. Забравшись в самую гущу, где пряно пахло корой, еще хранившей запах весенних цветов, Василь удобно расположился, поджав под себя ноги, разместил ППШ на коленях и затаился.

— Погано так жить, — пробормотал он тоскливым голосом. — Ой и погано…

За чередой высоких, преимущественно смешанных кустарников, но с преобладанием тонких развесистых деревьев боярышника с пока еще неспелыми гроздьями румяных розовых ягод как-то сразу открылась небольшая солнечная поляна. Лежалая, притоптанная множеством ног зеленая трава с вкраплениями ромашек, васильков, колокольчиков и других лесных цветов выглядела как разноцветный ковер. На поляне, куда ни кинь взгляд, копошились люди, одетые в одежды темных тонов. Это были френчи и гимнастерки немецкого кроя, со светлыми, не успевшими выгореть пятнами в тех местах, где раньше находились знаки различия, теперь уже ненужные и целенаправленно оторванные за ненадобностью. А так была хоть какая-то надежда оправдаться перед советскими силовыми органами, что одежда досталась владельцу с чужого плеча.

Стороннему человеку, впервые оказавшемуся здесь, могло показаться, что находившиеся на поляне люди заняты чем-то очень важным. Доктору Броксу тоже вначале так показалось, но когда он пригляделся к тому, что происходило на поляне, то к своему стыду и разочарованию увидел, что в основном все эти люди просто бездельничали.

«Человек сорок, — машинально отметил он про себя, наскоро и непроизвольно подсчитав количество людей, обосновавшихся на поляне. — Дармоеды».

И только несколько человек из этого числа занимались стоящим делом. Один из парней со шрамом на лице, неудобно устроившись на корточках под коровой, неумело доил ее, цедя тонкими струйками молоко в оцинкованное гнутое ведро, двое чистили оружие, расположив разобранные части на рваной цветной клеенке, очевидно, украденной на каком-нибудь и так небогатом хуторе, еще один возился у костра, помешивая деревянным половником в огромном закопченном до черноты котле какое-то варево, распространявшее вокруг запах пригорелой каши, человек пять играли в карты, остальные праздно шатались без дела по поляне.

Гилис на мгновение приостановился, повертел по сторонам головой, разыскивая кого-то глазами. Увидев парня с огненно-рыжими курчавыми волосами и с беззаботно раскинутыми ногами, вольно расположившегося под дубом, он торопливо направился к нему. Привалившись широкой спиной к шершавому стволу, тот с видимым удовольствием, от усердия высунув кончик языка точил оселком широкое лезвие немецкого кинжала. Опухлость на лице, которая недавно занимала всю щеку от укуса рассерженных пчел, заметно спала.

— Дайнис, — обратился к нему Гилис, — доктора вот привели из Пилтене.

Парень угрюмо взглянул из-под рыжих кустистых бровей на подобострастно застывшего перед ним Брокса, прижимавшего к груди саквояж с медицинскими принадлежностями.

— Пускай доктор раненых осмотрит, — не сразу ответил Дайнис, болезненно скривив толстое конопатое лицо с мокрыми от слюны губами.