Брокс же, испытывая отвращение к себе, продолжал торопливо рассказывать, боясь, что как только он остановится, так этот неуравновешенный рыжий парень, для которого убить человека ничего не стоит, тотчас обвинит его в игнорировании интересов латышской нации и с невероятной легкостью может лишить жизни.

— И еще несколько человек из д-деревни С-со…

— Эти нас не интересуют, — перебил, поморщившись, Дайнис и опустил руку с ножом на уровень пояса, отчего у доктора сильная судорога невольно потянула лицо от мысли, что бандит сейчас ударит его снизу в живот. Дайнису, видимо, доставляло особенное удовольствие изводить доктора, нагоняя на него жуткий страх, и он опять кровожадно осклабился: — А вот как будет у вас на излечении кто-либо из больших чинов, дай нам незамедлительно знать.

— Но у них с-свой го-госпиталь, — с опаской ответил Брокс.

— До него еще добраться надо, — буркнул Дайнис. — А ты всегда под рукой. Сотрудничество с нами ради выживания нашей нации тебе в будущем зачтется. Будешь все рассказывать нам и периодически приходить лечить наших ребят, которые за тебя жизней своих не жалеют. В противном случае я вначале отрежу тебе язык, а потом медленно-медленно перережу горло. Все понял?

Брокс часто-часто закивал, пытаясь сглотнуть пересохшим горлом.

— Свободен.

— К-как скажете, г-господин о-офицер, — промямлил доктор, на всякий случай повысив в звании своего молодого собеседника, желая лишь одного: чтобы он перестал его мучить своими воззваниями о спасении родины; заторможенно повернулся и на непослушных ногах пошел к шалашу, чувствуя, как у него от волнения трясутся поджилки.

Проводив его хмурым недобрым взглядом, Дайнис непроизвольным движением тщательно обтер блестевшее на солнце, словно зеркало, лезвие кинжала о галифе, сунул его за голенище сапога.

— Ну что же, доктор Брокс, поживем — увидим, — зловеще произнес парень, двумя руками раздвинул перед собой кусты и, испытывая раздражение, зашагал к компании ожесточенно спорящих о выигрыше картежников, яростно вращая выпуклыми белками глаз.

А в это время в двух километрах от лагеря по узкой, давно не езженной дороге, вилявшей между приземистыми могучими дубами, перемеженными осинами и ясенем, с низкой порослью орешника, боярышника и вербы, беззаботно трусила лошадка, запряженная в бричку с закрытым верхом. В сочной луговой траве по колено утопали лошадиные ноги, равномерно екала селезенка лошадки, мягко покачивался кузов на рессорах. В тихом лесу, где были слышны только птичьи голоса, жужжание диких пчел да стрекот кузнечиков у дороги, глухой топот копыт о твердую землю разносился далеко окрест.

Внезапно из кустов на дорогу выскочил человек с немецким автоматом за спиной и ухватил лошадь двумя руками за удила.

— Тпру, окаянная! — заорал он дурным голосом, с силой упираясь сапогами в землю, скользя подошвами по траве.

Испуганно всхрапывая, роняя желтую пену с мягких бархатистых губ, гоняя крупными зубами металлический мундштук во рту, лошадь вначале попятилась, затем стала на дыбы, отчаянно брыкаясь передними ногами.

— Стоять, дурная! — продолжал орать мужик, опасно повиснув на удилах, рискуя угодить под удар копытами. — Тпр-р-ру!

Пока он напрасно старался удержать осатаневшую лошадь на месте, из леса выбежал еще один вооруженный автоматом человек в немецком френче. Подскочив сбоку к бричке, он поспешно направил ствол шмайсера на невидимого для его глаз ездока, который находился внутри крытой повозки.

— А ну, выползай, жук навозный! — закричал он во весь свой хриплый голос, желая до смерти напугать хозяина брички и тем самым сломить его волю к какому бы то ни было сопротивлению.