— Ну и ладно, — пробормотал, насупившись, Илья, немного обиженный на Орлова за то, что не взял с собой, и, взглянув на часы на стене, решил: «Еще немного повожусь с делами, а потом уж в больничку схожу. Времени в запасе еще много».

Он собрался было вернуться к столу, как в эту секунду его острый взгляд вдруг заметил кратковременный сполох на противоположной стороне базарной площади, где располагался костел. Илья стремительно обернулся в ту сторону, в самый последний миг успев заметить за мутным стеклом окошка, находившегося под самой островерхой крышей, увенчанной крестом, мимолетный свет. Он был очень похож на блеск окуляров армейского бинокля. Бывший фронтовик Илья не мог его спутать ни с чем другим. Но сколько он затем ни вглядывался, так больше ничего хоть отдаленно схожего с этим не увидел. А немного погодя из костела торопливо вышел ксендз с чемоданчиком; ловко подобрав полы длинной рясы, он довольно уверенно сел на старенький велосипед и куда-то спешно укатил, с силой налегая на педали.

Журавлев устало присел на подоконник, усиленно размышляя над этим обстоятельством, все же где-то в глубине души чуточку сомневаясь в произошедшем. Но, в силу профессии не привыкший верить во всевозможные случайности и совпадения, он решил о своих наблюдениях рассказать Орлову и Еременко, как только они вернутся. Придя к такому выводу, Журавлев опять засел за разбор уголовных дел.

Тем временем выехавший из городка «Виллис» весело пылил по проселочной дороге к хутору Тобзин. Над ржаным полем, где черной обугленной глыбой возвышался над золотистыми колосьями остов подбитого немецкого танка, высоко в небесной синеве, словно привязанный невидимой нитью, над своим гнездом радостно пел крошечный жаворонок, который с земли выглядел темной одинокой точкой.

На скособоченной башне с погнутым от взрыва снаряда стволом играли в танкистов белобрысые латышские мальчишки. Увидев машину с советскими офицерами, двигавшуюся среди обширного поля, колышущегося под ветром, будто желтый безбрежный океан, они перестали играть и замерли в самых нелепых позах, внимательно провожая ее глазами. Когда машина отъехала на довольно приличное расстояние и можно было не опасаться, что находившиеся в ней офицеры смогут причинить им какой-либо вред, мальчишки внезапно ожили и принялись понарошку расстреливать «Виллис», целясь в него указательными, в болезненных цыпках, пальцами.

— Бах, бах! — кричали они звонкими голосами. — Смерть оккупантам!

— Дикари, — крикнул, обернувшись через плечо, Эдгарс Лацис. — Чего с них взять… Дети!

— Угу, — буркнул Орлов, морщась как от зубной боли, сильно недовольный тем, что его, фронтовика, орденоносца и просто человека, который ради их счастливой жизни готов принять смерть и разные мучения от рук преступников всех мастей, считают здесь не освободителем, а наравне с немцами — оккупантом. «Да-а, — подумал он, незаметно тяжело вздыхая, — тут ухо следует держать востро. Если уж дети так себя ведут, то что тогда от родителей их можно ожидать? Нож в спину?»

Его угнетенное состояние не ускользнуло от внимательного, все замечающего взгляда Еременко, потому что тот долго оглядывался, а затем сказал:

— Это ничего. Просто другой жизни пацаны не видели… вот и беснуются. А как только разобьем банды, наладим хорошую жизнь в республике, тогда они сами поймут, кто им настоящий друг, а кто непримиримый враг. Верно я говорю, Орлов?

Слова Еременко прозвучали настолько обнадеживающе, что Клим опять пришел в хорошее расположение духа.