Так что приехавшим издалека оперативникам не пришлось мыкаться на чужбине по съемным квартирам и тесниться на работе в помещении на несколько человек, как было в том же Тамбове. Единственное, что не доставало для того, чтобы совсем уж почувствовать себя в привычной обстановке, так это отсутствие обязательных для таких мест нескольких простых вещей. Что незамедлительно и исправил коммунист, сотрудник госбезопасности Анатолий Еременко. Он с заговорщицким видом открыл чемодан и аккуратно вынул с самого дна бережно завернутые в старые пожелтевшие газеты «За Отчизну» плакат «Бдительность — наше оружие, бдительность врага обнаружит» и два портрета в грубой деревянной оправе — И. В. Сталина и Ф. Э. Дзержинского. Под одобрительные взгляды Клима Орлова и Ильи Журавлева он осторожно прикрепил все это на стене запасливо прихваченными с собой ржавыми кнопками.

— Вот теперь мы как дома, — сказал с удовлетворением Еременко, полюбовавшись на портреты со стороны. — Можно с холодной головой, с горячим сердцем и чистыми руками приступать к тому, ради чего мы сюда и прибыли за столько верст.

— Добро, — похвалил хозяйственного парня Орлов и тут же озаботился: — Надо сейф с делами перетащить в наш кабинет. Нечего бегать туда-сюда, как какая-нибудь дешевая профурсетка.

Он по-дружески приобнял молодых оперативников, положив свои широкие ладони им на плечи, и увлек за собой перетаскивать сейф. Вскоре тяжелый и неудобный металлический ящик, сваренный из прочного толстого металла, очевидно, тем же самым специалистом, который умело сварганил неуклюжие коляски к мотоциклам, был с грубой руганью перемещен к ним в кабинет, где занял достойное место в самом дальнем углу у глухой стены.

— Пор-рядок, — с нажимом «р» сказал Орлов и от души приложил ладонью по пыльной поверхности сейфа, подняв в воздух микроскопические пылинки, явственно заметные в солнечном свете. — Задача нам, парни, предстоит такая: разгрести все это уголовное хозяйство до такого состояния, чтобы все эти дела закрыть, и как можно быстрее. Тут уж ничего не поделаешь, такая наша служба, — закончил он свою короткую и горячую речь и с нарочитым сожалением тяжко вздохнул, совершенно по-бабьи разведя перед собой руками с длинными тяжелыми кистями, плотно прижимая локти к бокам.

И вот уже третий день они безвылазно сидели в кабинете, разгребали дела, накопившиеся за долгое время. Орлов, не привыкший с подобной безответственностью относиться к уголовным делам, за что своих подчиненных распекал постоянно, время от времени не выдерживал и негромко, себе под нос, матерился или ворчливо говорил, распахнув папку и показывая ее содержимое коллегам:

— За такую… белиберду… я бы руки без всякой жалости отрывал… этим деятелям.

В какой-то момент он с раздражением отбросил очередную папку на край стола, порывисто поднялся. Достав из пачки, лежавшей на столе, папиросу, он нервным движением сунул ее в рот; пальцы у него заметно подрагивали, и прежде чем ему удалось прикурить, он сломал несколько спичек. Пыхтя как паровоз моршанской беломориной (несколько пачек «Беломорканала», отоваренные в Тамбове по талонам, он привез с собой), Клим принялся в волнении ходить по кабинету.

Журавлев искоса взглянул на Еременко, по лицу которого было заметно, что он едва сдерживается от смеха, и сам спешно уткнулся в бумаги, надувая от находившего на него смеха щеки, в душе переживая о том, как бы Орлов еще сильнее не разозлился, уличив своего подчиненного в столь легкомысленном поведении. Пока Илья крепился, чтобы не выдать себя, к своему стыду понимая, что силы уже на исходе, потому что Орлов, докурив папиросу, собрался было щелчком привычно отправить окурок за окно, но вспомнив, что он не у себя в Тамбове, а находится в гостях, с чертыханьем вернулся к столу и с силой вдавил большим пальцем дымившийся окурок в пепельницу.