— Пахнешь, точно цыпленок.

— Мог бы с чем поизысканней сравнить, — посмеивается Катерина. — С ангельскими крылами, например, — и запоздало вспоминает, КАКОВЫ они, ангельские крылья.

— Дурочка, — вздыхает Мореход. — Ты бы их — нас — видела. Мы все такие страшные, одинаковые… Вот нас и тянет к людям — любить вас, мучить, губить, спасать. Ты уж прости, девочка. Я постараюсь не делать тебе больно.

— И я — тебе, — от всего сердца обещает Катя.

И Закрывающий пути, владыка мертвых тупиков и перекрестков хохочет, зажмурясь и запрокинув голову, хохочет оглушительно, до слез. Катерине остается лишь вжиматься ему в грудь и прислушиваться, надеясь уловить хотя бы подобие пульса. Но в грудной клетке Морехода — ни звука. Бескрайняя, безысходная тишина.

Пускай, думает Катя, пускай. И непонятно, просит ли она вселенную запустить это неживое, стылое сердце — или покорно соглашается с тем, что оно вовек не выйдет из бесконечной диастолы, что Тайгерм был, есть и останется нечистью и нежитью. Самой Катерине все равно, какими словами назовут то, что она собирается делать, ее любовника и ее саму. Она готова к соитию с дьяволом, и никакая прелюдия не скроет пугающей правды. Катю не останавливает даже незнание расклада высших сил: нужна ли смертная женщина падшему ангелу для хитроумных интриг против неба — или ему попросту приспичило.

Мягкое прикосновение к животу чуть ниже пупка не пугает Катерину нисколько — такое знакомое, телесное, мужское, всего лишь эрекция, нерешительные, просящие движения бедер. Тычется, как собака, клянчащая хозяйскую ласку. Кэт молчит, как Мореход и обещал, но Катя слышит ее мысли, поставленные на повтор: «La puta sagrada, puta sagrada, puta…» — вдох-выдох, вдох-выдох, словно пиратка глотнула адского огня вместе с Катериной и теперь тщетно пытается отдышаться. Священная шлюха? Что, действительно? Она, Катя, в роли блудни вавилонской, отдающейся на алтаре верховным божествам, которых христиане сочли злейшими из демонов? Ай, бросьте.

Зачем эти красивости, когда всё так просто и обыденно: движения бедер становятся настойчивей, хватка — жестче, запахи — гуще и горячей; дыхание объединяет рты, бессвязный шепот глушит мысли, твоя нога обвивает его ногу, будто лиана, его ладонь обжигает твою ягодицу, точно лошадиный круп клеймит. Ничего торжественного, ничего священного, ничего тайного. Торопливый ответ тела на голос плоти, подвывающий внизу живота: дай, дай, дай, накорми. Скорее, снимай, срывай, выпутывайся, избавляйся от всего — от одежды, от стыда, от образа и подобия человеческого. Они тебе больше не понадобятся, пока ты здесь, со мной, пока мир-химера фокусируется на наших сплетенных телах — фокусируется до того, что обретает вкус сотворения, самый сладкий вкус на свете. Мы и есть центр вселенной, это в нас не верят физики-святотатцы, это от нас во все стороны разлетаются галактики, как вспугнутые вороны, это в нас в конце времен вернется умирающий мир, сжавшись в горчичное зернышко.

Катерина стискивает коленями норовистые мужские бедра, скрещивает лодыжки на пояснице любовника, ртом ловя прерывистое, неглубокое дыхание, бездумный шепот: puta, puta sagrada para mi, puta, puta… Тайгерм груб, тороплив, вламывается в Катино тело так, словно ждет, что через минуту их прервут и все закончится, уже навсегда. И оказывается прав.

Молния, ударившая Мореходу в спину, пронизывает не только его тело. Малая толика небесного огня достается Кате — и она, ослепнув и оглохнув, ощущая текущую по нервам муку, колотится под обмякшим Тайгермом.