Кокорин поперхнулся сушкой, закашлялся.

– Домой я поехал, домой, Алексей Михайлович, – продолжал Решетников. – Чему свидетелей нету. Так что вполне резонно заподозрить, будто в ее «редике» гроши корячились, и я отправился за ней в Малаховку, а там застрелил. Весьма профессионально. И пистолет она сюда приносила, чтобы мне в подтверждение своих слов показать. Тут у меня план и созрел. Более того, не за ней, а с ней я поехал. С ней. Вроде дачу осмотреть – вдруг у Богдановича там еще часть арсенала спрятана? И вот, когда мы остались одни, я ее застрелил. И бросил на кровать. И, тщательно протерев пистолет, вложил в ее остывающую руку.

Кокорин сосредоточенно пил чай, точно это было сейчас для него самым важным на свете – напиться чаю поскорей, покуда не отняли. Когда на дне остались одни чаинки, с сожалением отставил чашку, вытер губы тыльной стороной ладони и посмотрел на визави:

– Все?

– Но ведь была такая версия, а? Алексей Михайлович?

– Почему… была? Она есть.

– У вас?

– Не важно!

– Да нет, это важно. Может быть, об этом вслух не говорят, но в уме про запас держат – хороший следователь или плохой?

– А я какой?

– Одинокий. – Викентий закурил, отметив неудовольствие избалованного запахом бергамота Ко‑корина, включил кондиционер. Потом выключил. Снова включил.

– Что вы нервничаете, Викентий Яковлевич?

– Думаю. Я когда думаю, обязательно нервничаю. Не привык.

– К недоверию?

– Нет, к недоверию я как раз привык. Я ведь год в сизо находился, под следствием. А потом в лагерях. Бежал. Ушел в банду, занимался контрабандой наркотиков. Сам, как сейчас говорят, «ширялся». Так что мой контингент к доверительности не располагал. А потом жена меня бросила, вышла замуж за журналиста, сына в интернат сдала. Вот если бы вы меня в союзники привлекли, тут бы я, конечно, не поверил.

– Это вас за контрабанду наркотиков в звании повысили и наградили медалью?

На этот вопрос Решетников отвечать не стал: зачем, если он и так все знает?

– Ладно, – сказал, подводя черту, – отбирайте у меня подписочку о невыезде. Хотя, признаться, я и так никуда выезжать не собираюсь. Некуда. Разве в интернат, сына заберу, коль скоро все равно лишен права на работу.

– Зря вы так, – явно смутился, даже покраснел Кокорин, и Решетников понял, что он прав. – Вы бы на моем месте подобной версией пренебрегли? Нашли отпечатки пальцев троих человек: покойной, ее мужа и ваши.

– Мужа?

– Э‑э, если бы! Во‑первых, он точно ездил в Архангельск. Здесь провожали, там встречали, есть билет, квитанция из гостиницы, свидетели, и все такое прочее. Во‑вторых, они с Кирой были на даче накануне его отъезда, во вторник, двадцать первого апреля. И отпечаткам его пальцев, – Кокорин сделал ударение на слове «его», – нечего удивляться.

– Это он вам так сказал? Только не говорите, что вопросы задаете вы, хорошо? Можете не отвечать в интересах следствия.

Кокорин усмехнулся, получив лишний раз подтверждение прозорливости Решетникова: именно так он собирался сказать, но теперь был обезоружен.

– Это Ребров сказал. Дачник, сосед Богдановичей слева. Он там уже две недели живет, видел и слышал.

– Что слышал?

– Богданович что‑то пилил, стучал. Видел, как Кира вымеряла шагами лужайку перед домом, записывала что‑то в блокнот.

– Ого! – невольно вскинул брови Решетников. – Супруги выехали на дачу? Идиллия, выходит? Он занимается мелким ремонтом, готовит инвентарь, она явно собирается разбить сад.