– Да бросьте вы, Викентий Яковлевич! – прихлопнул ладонью по колену Кокорин. – Разговариваем, понимаешь, как два… артиста. Лечим мир ощущениями. А его ощущениями никак не вылечить, никак! Внушить – пожалуйста, сколько угодно. Только все больше невнушаемые попадаются. Операцию признают. Стакан водки предпочитают таблетке – лекарство пока‑а подействует!.. Факты! Факты! Факты! – извините за банальность. А фактов – с гулькин… Те, что есть, свидетельствуют в пользу самоубийства.

– Это почему же?

– Да потому, что если Киру Михайловну Богданович нужно было по какой‑то, еще неустановленной, причине кому‑то, еще неустановленному, убрать… убить… то ее бы шлепнули вот здесь, на Парковой, тридцать один дробь четырнадцать – и дело с концом. И обобрали бы, а ее не обирали, и изнасиловали бы, а ее не насиловали. И в связях порочащих она замешана не была. Так что не обижайтесь, что я все норовлю вас на свое место поставить.

Решетников улыбнулся каким‑то своим мыслям, погасил «Дымок».

– В таком случае, узнайте у ее психоаналитика, не была ли убиенная склонна к суицидальной мании.

– В каком… случае? – подумав, спросил Кокорин.

– Это то, что сделал бы я, окажись на вашем месте.

– Почему?

– Потому, что Богданович забыл ключи один раз, случайно, и она не преминула воспользоваться этой его оплошностью. Зачем он оставил их во второй раз? Денег в нем уже не было, как пить дать.

– Он утверждает, что хранил пистолет в письменном столе.

– Тогда кто‑то из них врет.

Кокорин согласился и все же принялся торопливо записывать составление протокола, виновато поглядев на Решетникова.

– У вас часы остановились, – поднял на него взгляд.

– Вы же сидите к ним спиной?

– Слышно. Секундная стрелка все время щелкала, а теперь – тишина. Должно, батарейка сдохла.

Решетников терпеливо дождался конца бумаготворчества. На это ушло минут восемь – это он определил по наитию и проверил по наручным часам, купленным взамен отцовой «Победы», – «Ролексу». Кокорин молча придвинул протокол допроса свидетеля, но ручку Решетников у него не взял – достал свою.

В протоколе, перечитанном дважды, с его слов все было записано правильно: наличие пачки сторублевок, сумма аванса, время прихода клиентки, ухода, суть заказа и… действия самого Решетникова после получения заказа: уехал домой. В том, первом, пятничном малаховском протоколе упор делался на проникновение его на дачу клиентки: дотошно, след в след, поминутно, от самого выезда из Москвы до обнаружения трупа – за что брался, каким инструментом пользовался, как входил, сколько находился и прочее, прочее. Теперь картина его действий пополнилась новыми деталями. Можно было не сомневаться – через день‑другой Кокорин получит свидетельства всех, с кем детектив беседовал по поводу Богдановича двадцать третьего, а вслед за ним потащат Саню Каменева.

– Что ж, Викентий Яковлевич, – собрал бумаги Кокорин, – спасибо на добром слове.

– За что?

– За чай.

– И вам спасибо.

– А мне за что?

– За то, что по подозрению не посадили. В цугундер. Может, все‑таки возьмете подписочку? А то убегу. – Решетников явно ощетинился.

– Возобновлю я вашу лицензию, – пообещал, пожимая детективу руку, – дайте срок.

– Возобновите, – не удержался тот.