— Что ж вы пишите? — заинтересовался я.

— Тексты. Архаичные формы — романы с новеллами — себя исчерпали.

— Это почему?

— Это потому, что нельзя влить молодое вино в старые мехи. Даже если не хуже какого-нибудь Достоевского или Бунина — всего лишь повтор, пошлый перепев.

— Как вы можете о «каком-нибудь» Достоевском судить, если ничего не читаете?

— До тридцати я освоил всю мировую литературу.

— Всю-всю?

— Вершины. И баста!

— И создали новую форму?

— Не нужно никакой формы.

Юлий говорил строго, размеренно, как Учитель. «Фанат», сказала она. «Знаю я этих религиозных фанатов». А если литературный — способен ли он на убийство?

— А что нужно?

— Мистика… или магия. Что в сущности одно и то же.

— Ну нет!..

— Не спорьте! — вдохновенный жест поднятой правой руки. — Не форму надо искать, а формулу. И повторять, как верующий — Иисусову молитву. До тех пор, пока не появится ощущение параллельного мира.

— Похоже на магические медитации. А почему бы вам не ограничиться Иисусовой молитвой?

— Потому что это моя формула. Моя! Я — абсурдист, так я себя называю, творец того мира, ведь не на всякий зов он отзывается.

— Насколько я понял, вы вызываете своего духа, повторяя найденную формулу определенное количество раз… может быть, на четках?

— Вы правильно поняли. Мой последний текст имеет триста девяносто девять страниц. Хай-класс!

— Из одной повторяющейся формулы? (Абсурдист кивнул) Лексика ненормативная?

— Когда как. Я не придумываю, ко мне приходит Слово.

— Ну-ка произнесите последний текст.

Он не заставил себя уговаривать:

— «Вижу (кого?) мертвого, вижу (что?) труп. Мертвый еще одушевленный — труп уже предмет. Я создатель, я требую труп — великое ничто».

— И все?

— И все.

Этот может зарезать!

— На сколько языков ваше «ничто» переведено?

— На десять. — Абсурдист тонко улыбнулся. — Вы сейчас думаете: придурок перед вами или хитрый малый. Ни то и ни другое — я творец. Приведу пример не из себя, апробированный. Черный квадрат может нарисовать, может скопировать у мэтра каждый, но только у Малевича тысячи ощущают божественную бездну — тайну пустоты.

— А в его «Красном квадрате» — тайна крови?

— Не надо крови. — Юлий помолчал. — Лучше — огонь. А вы говорите: Юлия Глан. Будь моя воля, я б всю эту дамскую музыку истребил.

— Каким образом? — насторожился я. — Магической формулой?

— А вы язва, сэр, — он засмеялся. — И конечно, знаете, что пошлость неистребима. Пусть живут.

Я так и не понял, хитрый он или больной (хитрые или больные издают его «формулы» на десяти языках?), но чем-то напуганный — несомненно. Я был для творца ничто (чей-то внук), а он «стоял передо мной, как лист перед травой».

— Юла говорит, что начала писать за ресторанным столиком в Доме литераторов.

— Ну и что? Не все ли равно, где рок (мистер Мак-Фатум — помните у Набокова?) застигнет. Ко мне впервые он пришел на уроке алгебры, которую я терпеть не мог. В Дубовом зале я иногда видел ее, но не замечал, чтоб она писала физически, так сказать. Значит, в воображении.