– Не снятся плохие сны?

Они смотрели друг на друга: Вилли, по-прежнему развалясь в кресле, а Дьюкейн с чашкой чая в руках. Вилли улыбался медленной, довольно лукавой улыбкой, а потом стал тихонько насвистывать.

Послышался резкий стук в дверь, а потом она распахнулась, и ворвались близнецы и сразу заговорили.

– Мы вам кое-что принесли! – кричал Эдвард.

– Вы никогда не угадаете что! – кричала Генриетта.

Они подбежали к Вилли и положили ему на колени какой-то легкий мягкий округлый предмет.

– Что бы это могло быть? Как ты думаешь, Джон?

Дьюкейн наклонился, чтобы рассмотреть вытянутый шар глухого зеленого цвета, несколько дюймов длиной, который Вилли с любопытством трогал рукой.

– Я думаю, что-то вроде птичьего гнезда, – сказал он. Он почувствовал себя de trop , помехой, лишним в сцене, разыгрываемой соучастниками, ритма которой он уловить не мог.

– Это гнездо долгохвостой синицы, – крикнул Эдвард.

– Они выкармливали в нем своих деток, – без умолку трещала Генриетта. – Мы следили, как они строили гнездо и потом выкармливали птенцов, а теперь они улетели. Разве не прекрасное гнездо? Видите, снаружи оно из мха и лишайника, смотрите, как они сплетены воедино, а внутри все выстлано пухом.

– Можно насчитать больше двух тысяч перьев в гнезде длиннохвостой синицы! – завопил Эдвард.

– Оно очень красивое, – сказал Вилли. – Спасибо, близнецы! – Он смотрел на Дьюкейна через гнездо, которое легко держал в руках. – До свиданья, Джон. Спасибо, что навестил.

– Гадкая ворона хотела выгнать их, – объясняла Генриетта. – Но они оказались такими храбрыми…

Вилли и Дьюкейн улыбнулись друг другу. Улыбка Дьюкейна была иронической и печальной. Вилли улыбнулся, как бы извиняясь и с такой глубокой печалью, которую Дьюкейн не мог измерить. Попрощавшись, Дьюкейн повернулся к дверям.

Вилли крикнул ему вслед:

– Я в порядке, ты знаешь! Скажи всем, что я в порядке.

Дьюкейн шагал по луговой скошенной тропинке в пятнистую тень букового леса. Когда он подошел к гладкому серому стволу, на котором он обнимал Кейт, он не присел на него. Он постоял неподвижно несколько мгновений, а потом встал на колени в шуршащие сухие листья, положив руки на теплое дерево. Он не думал о Вилли, ему не было жаль Вилли. Ему было бесконечно жаль самого себя, потому что ему не дано силы, которая рождается из страдания и боли. Он хотел бы молиться о себе, призвать на себя страдание из хаоса мира. Но он не мог верить в Бога, а такое страдание, которое порождает мудрость, нельзя назвать, и нельзя, не совершая богохульства, молиться о даровании его.

7

– Мы ни разу  не спели наш купальный гимн с тех пор, как ты вернулась, – пожаловалась Генриетта Барбаре.

– Ну так давай пой.

– Нет, мы должны петь вчетвером, иначе не считается.

– Я его забыла, – сказала Барбара.

– Я тебе не верю, – сказал Пирс.

Барбара вытянулась всем телом на плюще. Пирс стоял поодаль, слегка склонившись к могильному камню, с которого он энергично отковыривал ногтем желтый лишайник.

– Вот вы втроем идите и, ради бога, купайтесь, – сказала Барбара. – Я не пойду. Мне очень лень.

– Минго страшно жарко, – сказал Эдвард. – Почему собаки не чувствуют, что лучше лежать в тени?

Минго, тяжело дыша, лежал на плюще у ног Барбары, время от времени она голой ступней толкала и переворачивала его похожее на овечье туловище. Услышав свое имя, он скосил глаза, слегка поднял свой толстый, как сосиска, хвост и затем медленно уронил его.