На мой взгляд, они знают слишком много и чувствуют слишком
поверхностно; я не терплю сердечности, с которой они похлопывают меня по
спине, и взволнованности, с которой бросаются мне на грудь. Их страсть
кажется мне худосочной, их мечты - скучноватыми. Я их не люблю. Я завяз в
другом времени. Я по-прежнему буду писать нравоучительные истории
рифмованными двустишиями. Но я был бы трижды дурак, если б делал это не
только для собственного развлечения.
3
Но все это между прочим.
Я был очень молод, когда написал свою первую книгу.
По счастливой случайности она привлекла к себе внимание, и различные
люди стали искать знакомства со мной.
Не без грусти предаюсь я воспоминаниям о литературном мире Лондона той
поры, когда я, робкий и взволнованный, ступил в его пределы. Давно уже я
не бывал в Лондоне, и если романы точно описывают характерные его черты,
то, значит, многое там изменилось. И кварталы, в которых главным образом
протекает литературная жизнь, теперь иные. Гемпстед, Нотинг-Хилл-Гейт,
Гайстрит и Кенсингтон уступили место Челси и Блумсбери. В те времена
писатель моложе сорока лет привлекал к себе внимание, теперь писатели
старше двадцати пяти лет - комические фигуры. Тогда мы конфузились своих
чувств, и страх показаться смешным смягчал проявления самонадеянности. Не
думаю, чтобы тогдашняя богема очень уж заботилась о строгости нравов, но я
не помню и такой неразборчивости, какая, видимо, процветает теперь. Мы не
считали себя лицемерами, если покров молчания прикрывал наши
безрассудства. Называть вещи своими именами у нас не считалось
обязательным, да и женщины в ту пору еще не научились самостоятельности.
Я жил неподалеку от вокзала Виктория и совершал долгие путешествия в
омнибусе, отправляясь в гости к радушным литераторам. Прежде чем набраться
храбрости и дернуть звонок, я долго шагал взад и вперед по улице и потом,
замирая от страха, входил в душную комнату, битком набитую народом. Меня
представляли то одной, то другой знаменитости, и я краснел до корней
волос, выслушивая добрые слова о своей книге. Я чувствовал, что от меня
ждут остроумных реплик, но таковые приходили мне в голову лишь по
окончании вечера. Чтобы скрыть свою робость, я усердно передавал соседям
чай и плохо нарезанные бутерброды. Мне хотелось остаться незамеченным,
чтобы спокойно наблюдать за этими великими людьми, спокойно слушать их
умные речи.
Мне помнятся дородные чопорные дамы, носатые, с жадными глазами, на
которых платья выглядели как доспехи, и субтильные, похожие на мышек,
старые девы с кротким голоском и колючим взглядом. Я точно зачарованный
смотрел, с каким упорством они, не сняв перчаток, поглощают поджаренный
хлеб и потом небрежно вытирают пальцы о стулья, воображая, что никто этого
не замечает. Для мебели это, конечно, было плохо, но хозяйка, надо думать,
отыгрывалась на стульях своих друзей, когда, в свою очередь, бывала у них
в гостях. |