Паянна упрямо мотнула головой:

– У судьбы две ладони, князь!

Это было произнесено так странно и многозначительно, что мона Сэниа даже вздрогнула.

– Ты хочешь сказать, – переспросила она, – что у судьбы, образно выражаясь, полные горсти всяких вариантов дальнейшей жизни?

Черные выпуклые, как у гигантского ящера, глаза медленно прикрылись тяжелыми веками. Паянна протянула вперед руки открытыми ладонями вверх и замерла, точно изваяние какого‑то языческого божества.

– Две ладони у судьбы, – прозвучал ее голос, глуховатый и зычный одновременно, хотя она, кажется, совсем не шевелила губами. – На одной из них начертано то, что общей долей положено тебе на веку твоем. А на другой – то, что сверх меры той ты властна взять мудростью своею, княжьей волею и неуемной страстию. И равновесомы эти ладони, и нет греха следовать предначертаниям что левой, что правой.

Некоторое время в просторном шатре стояла мертвая тишина – и князь, и принцесса невольно сопоставляли свои собственные судьбы с неожиданным прорицанием старой тихрианки.

Мона Сэниа опомнилась первой:

– От кого ты слыхала эту премудрость, Паянна? Та вздохнула шумно, с задумчивым всхрапом, точно крылатая кобыла в стойле; медленно подняла веки.

– Так я ж весь век свой, почитай, провела в утрешних землях, где супруг мой покойный воеводил. Не приведи тебя, княжна, тую жизнь повидать! Люди там не заживаются, потому как солнце там зело ярое и злоебучее. Кровь оно людскую травит бесповоротно, но помирают от того не быстро, ой, не быстро… Перед кончинушкой мудрость на страдальца снисходит, вот и бают кто о чем; вроде простой народ, далеко им до сибилл да красноризцев, а иной раз послушаешь – только диву даешься. Так‑то.

Князь, до того внимавший ей с мучительным напряжением несбыточной надежды, звучно хлопнул себя по колену и решительно поднялся – и без слов было понятно, что Паяннину притчу о двух ладонях судьбы он отмел раз и навсегда:

– Возблагодарим солнце милостивое, что посылает оно уходящим в ледяные края сказки‑небыли утешительные.

Это почто ж – сказки? – Было заметно, что лишенная придворных условностей жизнь в весенних краях не приноровила старую воеводиху к субординации. – Вот прожила я, почитай, весь отмеренный мне век по убогой судьбинушке, с одной токмо руки считанной. Ан глядишь – и другая ладонь мне нонче приоткрылася.

– Так то и есть твоя судьба, единая и бесповоротная, – возразил Лронг. – Стало быть, именно так тебе и на роду определено.

– На роду мне присужено так бы и зачахнуть при тебе, князь, воеводою на бабьем подворье. – Голос ее стал холоден и категоричен, словно она выносила приговор самой себе. – Идем, княжна нездешняя, сборов у меня никаких – все добро семейное в казну отдалено.

Мона Сэниа вопросительно глянула на Лронга: добром ли отпускает? Тот только кивнул. Но Паянна поняла его по‑своему:

– А за подкидыша ты не опасуйся, князь – я его выпестую. – Она властно протянула принцессе мускулистую руку, словно сама собиралась вести ее в неведомые земли.

– Тогда еще одно, – быстро проговорила мона Сэниа, доставая нитку хрустальных бус с колокольчиком посередине; – носи это, пока по моей земле ходить будешь, чтобы речь твоя понятна была окружающим.

Паянна удивленно подняла крутые валики бровей, недавно подбритых, но уже порядком закурчавившихся:

– Не по годам мне такая цацка… Ну да ладно.

Хрустальная цепочка разомкнулась, послушно, точно живая змейка, обвила ее крепкую, отнюдь не старческую шею и снова замкнулась намертво.