Она знала, что в таких случаях лучше всего не прибегать к дипломатическим уловкам, а просто сказать то, что естественным образом приходит на ум.

– Тебе не кажется, – невозмутимо проговорила она, – что всё это окружающее архитектурное безобразие просто чудовищно диссонирует с твоим собственным обликом?

Вот тут на его лице отразилась такая растерянность, что он невольно помотал головой, чтобы вернуть себе прежнюю полупрезрительную невозмутимость.

– Так ты из рода Блюстителей Утраченного… – проговорил он, справившись, наконец, с замешательством. – Да, конечно. Таких старинных уборов я не видел ни у кого.

Он снова по‑хозяйски провел пальцами по ее инкрустированному аметистами обручу, и она всеми силами постаралась хотя бы не моргнуть. Казалось, он пребывал в неуверенности, не зная, как обойтись со своей пленницей.

– Так тебе не нравится мое жилище, – проговорил он, как видно, приняв какое‑то решение. – Что ж, когда ты станешь моей еженощницей, ты сможешь попросить меня перестроить один из моих Сумеречных Замков по твоему вкусу.

– Еже… что?

Теперь он поглядел на нее уже с нескрываемым изумлением:

– Все девочки Подлунного Мира хоть вслух и проклинают меня в своих молитвах, но втайне мечтают о том, чтобы на миг удостоиться великого блаженства скрасить мое одиночество. Удается это немногим, и если я пожелаю, ты будешь в их числе.

Похоже, его единственный недостаток – излишек скромности.

– Ты забыл добавить: если этого пожелаю и я.

– И ты? Это говорит девочка, которая пробралась сюда по собственной воле?

– Да. Потому что мне нужна твоя помощь. Он поморщился:

– Здесь обычно не начинают с просьб – здесь мольбами кончают.

Ай‑яй‑яй, как же она этого не предусмотрела! Перед нею был властелин варварских земель, и, несомненно, начинать следовало с подношения, достаточно великолепного для того, чтобы развеять сомнения в их равенстве.

– Прости мою неучтивость, – проговорила она смиренно, – и позволь удалиться. В следующий раз я поднесу тебе бесценные дары, достойные…

– Знаю, знаю, – оборвал он ее с досадливым равнодушием. – Но все то, что вы принесли с собой во времена Великого Кочевья, а затем растеряли в своих смрадных пещерах, уже давно перестало меня забавлять. И теперь в этом подлунном мире осталось только одно, чем нельзя пресытиться и что скрашивает мое существование… Но всех остатков мудрости твоего тупеющего год от года племени не хватит, чтобы это понять.

Она внутренне поморщилась: его высокомерие было таким однообразным, к тому же лимит ее времени вместе с припозднившимся рассветом приближались к пределу. Надо было что‑то предпринимать.

– Порой участливое внимание дороже холодной мудрости, – примирительно обронила она. – Если ты расскажешь мне…

– Тебе? Рассказать? – Он двумя пальцами приподнял ее подбородок, бесцеремонно разглядывая ее, как свою безраздельную собственность. – Право же, ты самое удивительное и, надо отдать тебе справедливость, бесстрашное дитя, повстречавшееся мне на моем веку. К тому же не лишенное пленительности. Но если я расскажу тебе о своих игрищах, мне ведь придется сразу же пригасить огонек твоей едва затеплившейся жизни. А это было бы расточительством…

Его ресницы, длинные и пушистые, точно опахала эльфов, не позволявшие ей до сих пор разглядеть его глаза, дрогнули, и под ними мелькнул голубоватый отблеск, точно отражение падающей звезды.