И тут мои пальцы стиснули ручку зонта. Взгляд метнулся к часам на руке. Из смутных обрывков памяти я пыталась восстановить, сколько же времени провел Профессор в кабинете врача. И все подсчитывала – десять, двадцать, тридцать – интервалы на циферблате…

А потом опомнилась и побежала за его ускользающей спиной со всех ног. Не боясь даже остаться без сандалий, лишь бы не упустить эти солнечные записки на его пиджаке, пока те не исчезли в городских тенях за углом.

Пока Профессор принимал ванну, я наводила порядок в его кабинете. И вскоре собрала в огромную кучу все выпуски Journal of Mathematics,  какие только нашла. Ничего кроме конкурсных задач в этих журналах его не интересовало, и он то и дело разбрасывал их раскрытыми на одной и той же странице по всему кабинету. Я же теперь сложила их вместе и уже подумывала, не расставить ли их по номерам. Как вдруг зависла над списком победителей конкурса на обложке.

Перебрав все обложки, я отложила лишь те, на которых стояла фамилия Профессора. Имена главных призеров печатались в красивой рамочке и сразу бросались в глаза. Фамилия Профессора смотрелась там грандиозно. Иероглифы его имени я впервые видела напечатанными, а не написанными от руки, и хотя для меня они уже утратили привычную душевность, жирный шрифт словно подчеркивал неоспоримость его победы даже для таких, как я.

В кабинете было жарче всего. Убирая в картонный ящик те номера, на которых не значилось имени Профессора, я вспомнила про визит к зубному. И пересчитала проклятое время снова.

Когда ты с Профессором, повторяла я себе, забывать о его восьмидесяти минутах нельзя. Но сколько бы я ни пересчитывала, без меня, в кабинете врача, он не пробыл у врача дольше, чем закончился его цикл.

Ну и что с того? Даже такой гений, как Профессор, – это прежде всего живой человек. С чего бы этот его счетчик всегда срабатывал одинаково? Погода, обстоятельства, люди вокруг – все меняется день ото дня. А уж самочувствие и подавно. Профессор и так настрадался от боли, а тут еще незнакомые люди ковырялись у него во рту. Скорее всего, это и сбило все тонкие настройки его мозга.

Стопка журналов с профессорскими завоеваниями достигала моего бедра. В этих безликих, никому не заметных журналах они казались бриллиантами, сияющими в лучах солнца среди груды песка. Аккуратно, один за другим, я выстраивала их по датам выхода в свет. Конкретные доказательства того, что его математический гений вовсе не был утрачен в той проклятой аварии.

– Чем это ты занялась?

Закончив свои дела в ванной, он появился в дверном проеме за моей спиной, массируя пальцами лицо. Губы еще не отошли от наркоза, но опухоль заметно спала. В любом случае, острая боль наконец отпустила беднягу, и настроен он был жизнерадостно.

Я украдкой скользнула взглядом по часам на стене. В ванной Профессор пробыл не дольше получаса.

– Сортирую ваши журналы, – ответила я.

– Правда? Вот спасибо! Сколько уже накопилось то… Прости, что тяжелые; но, может, ты просто их выкинешь?

– Да вы что? Как можно такое выкидывать?!

– А почему нет?

– Да потому, что там – вся работа вашей жизни! – воскликнула я. – Всю эту прекрасную гору вы построили в одиночку!

Он посмотрел на меня словно со стороны, но ничего не ответил. Капли с его волос растекались темными пятнами на записках.

Верещавшие все утро цикады наконец то умолкли, и садик за окном наполнился светом пока еще летнего солнца. Но, конечно, если приглядеться, далеко далеко, за горами на горизонте, можно различить тоненькую полоску – тучи грядущей осени. Именно там, над ними, в небе и загорается первая звезда.

Коренёк стал опять ходить в школу, а еще через пару дней пришло извещение от Journal of Mathematics .