— Как!

— В самом деле, сэр, я говорю правду. Я никогда до этой минуты ничего не слышал о Священном Союзе. Клянусь честью, сэр, это так.

— Боже правый! Посмотри на свое второе письмо, разве ты не видишь слов: Священный Союз. Что ты теперь скажешь?

Он посмотрел на меня взглядом глубоко обиженного человека и сказал с чувством:

— Это какая-то жестокая шутка, сэр! И как они могут играть  со мной! Я всегда старался поступать как следует и никому не делал зла. Кто-то подделался под мою руку. Я не писал ни строчки из всего этого, я никогда в жизни не видел этого письма.

— О, ты, неслыханный лжец! Посмотрим, что ты скажешь на это, — я вытащил из кармана письмо с симпатическими чернилами и поднес к его глазам.

Он побледнел, побледнел, как мертвец. Он зашатался, хватился рукой об стену, чтобы не упасть. Через минуту он спросил, слабым, едва слышным голосом:

— Вы прочли его?

Наши лица ответили правду, прежде чем язык мой успел вымолвить лживое „да“, и я увидел, как в глазах этого мальчика снова появилось мужество. Я ждал, что он скажет что-нибудь, но он молчал. Наконец я спросил:

— Ну, что же ты скажешь относительно содержание этого письма?

Он ответил совершенно спокойно:

— Ничего, кроме того, что оно совершенно невинно и не может повредить никому.

Я некоторым образом был теперь прижат к стене, не будучи в состоянии опровергнуть его заявления. Я не знал хорошенько, как мне теперь действовать. На выручку мне подоспела мысль, я сказал:

— Ты уверен, что ничего не знаешь о начальнике, и Священном Союзе и не писал письма, которое ты называешь поддельным?

— Да, сэр, совершенно уверен.

Я медленно вытащил узловатую скрученную веревку и поднял  кверху, не говоря ни слова. Он равнодушно взглянул на нее, затем посмотрел на меня вопросительно. Мое терпение жестоко испытывалось, однако, я сдержался и сказал своим обыкновенным голосом: — Уиклоу, ты видишь это?

— Да, сэр.

— Что это такое?

— Это, кажется, кусок веревки.

— Кажется! Это есть кусок веревки. Узнаешь ли ты его?

— Нет, сэр, — сказал он самым спокойным тоном.

Хладнокровие его было изумительно. Я молчал несколько секунд, надеясь, что это поможет произвести больше впечатление следующим моим словом; я встал, положил руку на его плечо и сказал серьезно:

— Это ведь не поможет тебе, бедный мальчик, нисколько не поможет. Этот „знак“ „Начальнику“, эта узловатая веревка найдена в одном из ружей на ватер-фронте.

— Найдена в ружье? О, нет, нет, не говорите, что в ружье, но в отверстии патрона, она должна быть в патроне! — Он упал на колени и заломил руки, подняв лицо, на которое жалко было смотреть, так оно было мертвенно, так полно дикого ужаса.

— Нет, это было в ружье.

— О, вышла какая-то ошибка! Мой Боже, я погиб! — И он вскочил и начал бегать взад и вперед по комнате, отстраняя руки, которые протягивались, чтобы поймать его, и стараясь выбежать вон, что, понятно, было немыслимо. Затем он опять бросился на колени, плача изо всей силы, и, обнимая мои ноги, умоляющим голосом говорил:

— О, сжальтесь надо мной. Не выдавайте меня! Они не пощадят моей жизни ни одной минуты! Защитите меня, спасите меня! Я все расскажу.

Потребовалось порядочно времени, чтобы успокоить его, умерить его страх и привести в возможно разумное состояние. Затем я начал спрашивать его. Он отвечал скромно, с опущенными глазами, время от времени вытирая струившиеся по его лицу слезы.

— Итак, ты в глубине души мятежник?

— Да, сэр.

— И шпион?

— Да, сэр.

— И действовал по ясно-определенным приказаниям „извне“?

— Да, сэр.