|
Намерения его были весьма неопределенны, совершенно ясно было одно: он хочет увидеть девушку, с которой уже встречался в этой аллее. Он знал, что увидит ее. Что же касается препятствий, то мысль о них лишь подбадривала его и даже доставляла удовольствие. По каменным ступенькам он поднялся к тому месту, откуда был виден дом Фробишеров, откуда он смотрел однажды на окно их спальни. И, скрестив руки, уселся там, на виду у всех обитателей дома. Было без десяти два. Без двадцати три он все еще сидел на месте, но руки его уже были глубоко в карманах, взгляд хмурый, а нога нетерпеливо постукивала по каменной ступеньке перелаза. Ненужные ему очки лежали в кармане жилета, где они, впрочем, покоились весь этот день, а шапочка была чуть сдвинута на затылок, открывая прядь волос. За это время по аллее за его спиной прошли два три человека, но он притворился, будто не видит их, и только пара птичек завирушек, преследовавших друг друга в залитой солнцем вышине, да волнуемое ветром поле служили ему развлечением. Странно, конечно, но по мере того, как время шло, он стал на нее сердиться. Лицо его потемнело. За спиной у него послышались шаги. Он не оглянулся – его раздражала мысль, что прохожие видят, как он сидит и ждет. Его некогда всесильное, ныне ниспровергнутое благоразумие продолжало глухо роптать, упрекая за эту затею. Шаги на дорожке замерли совсем рядом. – Нечего глазеть! – стиснув зубы, приказал себе Люишем. И тут до его слуха донесся какой то загадочный шум: ветки живой изгороди громко зашелестели, зашуршала старая листва. Кто то словно бы топтался в кустах. Любопытство подкралось к Люишему и после недолгой борьбы овладело им окончательно. Он оглянулся и увидел ее. Она стояла к нему спиной по ту сторону изгороди и старалась дотянуться до самой верхней цветущей ветки колючего терна. Какая счастливая случайность! Она его не видела! В то же мгновение ноги Люишема перелетели через перелаз. Он спустился по ступенькам с такой стремительностью, что с разбегу угодил в колючий кустарник. – Позвольте мне, – сказал он, слишком взволнованный, чтобы заметить, что его появление ее совсем не удивляет. – Мистер Люишем! – воскликнула она с притворным изумлением и отступила в сторону, чтобы дать ему возможность сорвать цветок. – Какую веточку вы хотите? – вскричал он, не помня себя от радости. – Самую белую? Самую большую? Любую! – Вот эту, – наугад показала она, – с черным шипом. Белоснежным облаком казались цветы на фоне апрельского неба, и Люишем, потянувшись за ними – достать их было не так то легко, – со странным чувством удовлетворения увидел у себя на руке длинную царапину, сначала белую, а потом налившуюся красным. – Там, на аллее, – сказал он, торжествующий и запыхавшийся, – есть терн… Этот с ним и сравниться не может. Она засмеялась – он стоял перед ней, раскрасневшийся, ликующий, – и посмотрела на него с нескрываемым одобрением. В церкви, на хорах, он снизу тоже казался недурен, но это было совсем другое. – Покажите, где, – сказала она, хотя знала, что на милю в округе не найти другого куста терна. – Я знал, что увижу вас, – проговорил он вместо ответа. – Я был уверен, что увижу вас сегодня. – Это была почти последняя возможность, – так же искренне призналась она. – В понедельник я уезжаю домой, в Лондон. – Я так и знал! – торжествующе воскликнул он. – В Клэпхем? – спросил он. – Да. Я получила место. Знаете, ведь я умею стенографировать и писать на машинке. Я только что окончила Грогрэмскую школу. |
