|
Поблескивая серыми глазами, головки даже будто удивлялись — неужели это я, такая хорошенькая? Славице было неловко — «Это вот называется быть актером? Любоваться собой… И других, зрителя, заставить быть увлеченным твоим самолюбованием, гримасничанием, твоими ужимками…» Русские знакомые не зло посмеивались над Раисой: «Столько лет репетирует! Когда же выступать будет?!» На что Славица, если была в хорошем настроении и не раздражена Раечкой, отвечала, ее защищая: «Для Раисы игра, как для многих женщин секс — важен не итог, то есть оргазм, а процесс — репетиция. Раиса в состоянии вечного либидо!»
Слава накрасила губы ярко-красным. В тон платья из джерси, надетого задом наперед. Так, что декольте не надо было застегивать — длинное «V» опускалось к копчику. Волосы плавно вились со вчерашней завивки. Вчерашний вечер в Антик Гилд казался смесью советского детектива Юлиана Семенова с Чеховым одновременно. Даглас стоял у своей машины, положив руки на ее крышу — в белой рубахе, волосы подстрижены. Похожий на брата Славицы. На того брата, который больше всего нравился, поэтому и запомнился. Свет с бассейна не доходил до улицы, загороженной кустами и низкими пальмами, ближайший фонарь светил на углу, но уже Вилкокса, не Де Лонгпри — было темно. Она близко подошла к нему. — Твоя мать дома? — Нет. — Поедем к тебе? Я хочу… Не важно. Поедем? — Как ты хочешь. — Он провел рукой по ее волосам. Она слегка тряхнула головой, и его рука уже коснулась ее щеки. — У тебя есть дома выпить? Хотя… в таких домах всегда есть что выпить, чем опохмелиться. Да? Он не ответил, открыл ей дверь. — Твоя мать рада, что ты подстригся? — Нет. Она знает, что это не из-за нее. И еще, она боится, что на этом изменения не кончатся… Сразу за Сан-Висенте бульваром на Вилшире он заехал в паркинг маркета. — Что ты хочешь выпить? — Шампанского! — вызывающе сказала Славица, но тут же подумала: «Если я буду так себя вести, то никакого удовольствия от встречи не получу. Я будто с ним на поединок еду», — и она повторила дружелюбней: — Давай, а? Шампанское хорошо… Он усмехнулся и вышел. «Почему же мне грустно, вспоминая братика моего, вот такого вот, в белой рубашечке, перед армией, в середине шестидесятых. Время-то было веселое, он был веселый, я пела-плясала маленькая. Может, потому что, по сравнению с тем временем, сегодня он хуже. То время как эталон. И он будто не выдержал экзамен. Не оправдал каких-то моих представлений о нем. А я сама оправдала, о себе представления-мечтания, а?» Даглас вернулся, поставил пакет в багажник. — Как твоя лаборатория, Даг… Вильям? — О'кей, если не считать, что померла моя любимая мышь. — Фу, ты мышей любишь?! — Ну, это была специальная. Это же не уличная какая-то мышь. Они у нас чистенькие. Та была беленькая с черным хвостом. На задние лапки смешно вставала… Я, правда, после знакомства с тобой очень захотел иметь живую норку, какая-то идея фикс. — Он потрогал пелерину, лежащую на коленях Славы. — Чтобы пытать ее, представляя, что это я! — Я об этом не подумал. Может… Мне просто хотелось, чтобы она там была. Я часто остаюсь ночевать в лаб. Ну, вот она бы там со мной была… — В клетке. — Без клетки она бы убежала. Как ты. Они ехали маленькими улочками лос-анджелесской резиденционной озамоченности. Слава забыла дом Дагласа, и сейчас, приближаясь к нему, в памяти возникали не визуальные образы, а мысли и фразы, которые приходили в голову, когда она была в нем, — «сумасшедший дом… поэма По «Ворон»… я никогда не видел живой норки… ты видел мертвую на мне…» Она увидела черный, как бы немного вне фокуса, дуб с голыми топорщившимися ветками. |
