— Я уверен, — сказал я, — что привела вас сюда ваша врожденная доброта и участие, которое вы принимаете в племяннице, но не могу поверить, чтобы это было по ее просьбе.

— О, в этом случае вы совершенно правы. Она ни о чем меня не просила; она неспособна ни на что и ни на кого жаловаться.

— Зная взаимное доверие ваше с племянницей, — сказал я, — я был уверен, что вам давно известны наши с нею взгляды на наши дружеские отношения; известно также, что я давно умолял вашу племянницу дозволить мне не являться более в Федоровке.

— Вы должны были исполнить ваше намерение, так как вы уже не мальчик, слепо увлекающийся минутой.

— Я принимаю ваш вполне заслуженный упрек. Я виноват; я не взял в расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам. Не думаю, чтобы самая томительная скорбь в настоящем давала нам право идти к неизбежному горю всей остальной жизни.

— Может быть, может быть! — воскликнула Елизавета Федоровна, — но что же нам делать? Чем помочь беде?

— Позвольте мне вручить вам письмо к ней, и я могу вас уверить, что она постарается успокоить вас насчет своего душевного состояния.

— Я вас об этом прошу.

— В таком случае, — продолжал я, — позвольте, поцеловав руку вашу, пойти к себе написать письмо к раннему вашему отъезду.

Мы уже давно были с Helene в переписке, но она с самого начала писала мне по-французски, и я даже не знаю, насколько она владела русской „почтовой прозой“. Я всегда писал ей по-русски.

Через несколько дней я получил по почте самое дружеское и успокоительное письмо».

Университетскому же приятелю в это время Фет пишет, то ли пытаясь спрятаться за маской цинизма, то ли убеждаясь, что эта маска уже вполне приросла к лицу: «Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же — жениться — значит приморозить хвост в Крылове и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу».

Одно из самых знаменитых стихотворений, посвященных Марии Лазич вовсе лишено глаголов. Современники видели в этом трюк, попытку привлечь внимание публики, но, может быть, это тщетная попытка «остановить мгновение», потому что поэт уже знает, как страшно кончится это мгновение безмятежного счастья (оно написано в 1850 г., то ли накануне гибели Лазич, то ли вскоре после нее).

Было ясно, что ничем хорошим эта история закончиться не может, но никто не мог предположить насколько ужасным будет ее конец.

Фет рассказывает: «Вскорости по возвращении в Крылов я выпросился на несколько дней в Березовку, и в самый день приезда моего… Михаил Ильич Петкович {дядя «Елены». — Е. П.} и, здороваясь со мною, воскликнул:

— А Лена-то!

— Что? Что? — с испугом спросил я.

— Как! — воскликнул он, дико смотря мне в глаза. — Вы ничего не знаете?

И видя мое коснеющее недоумение, прибавил!

— Да ведь ее уже нет! Она умерла! И, боже мой, как ужасно!

Когда мы оба немного пришли в себя, он рассказал следующее: „Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в поле, то прислал за нею карету перед покосом.