|
Сам одет чисто, по-господски, даже при галстухе-ленточке. Никогда Скорик таких фартовых не видывал. Провожатый сказал, пропуская Сеньку вперед: - Очко, оголец к тебе. Скорик сердито покосился на обидчика. Врезать бы тебе за "огольца". Но тут человек по имени Очко сделал такое, что Сенька охнул: тряхнул рукой, ножик серебристой искоркой блеснул через всю комнату и воткнулся прямо в глаз Пречистой Деве. Только теперь Сенька рассмотрел, что у всех святых на иконах глаза повыколоты, а у Спасителя на Кресте, там, где гвоздикам положено быть, такие же точно ножички торчат. Очко вытянул из рукава еще одно перышко, метнул в глаз Младенцу, что пребывал у Марии на руках. Лишь после этого повернул голову к обомлевшему Сеньке. - Что, вам угодно, юноша? Скорик подошел, оглянулся на парнишку, который торчал в дверях, и тихонько, как было приказано, сказал: - Смерть дожидается, мочи нет. Сказал - и испугался. Ну как не поймет? Спросит: "Чего это она дожидается?" А Сенька и знать не знает. Но длинноволосый ничего такого спрашивать не стал, а вместо этого вежливо, негромко попросил паренька: - Господин Килька, будьте любезны, сокройте свой лик за дверью. Скорик-то понял, что это он велел пацану проваливать, а Килька этот, видно, не смикитил - как стоял, так и остался стоять. Тогда Очко ка-ак пустит сокола из правого рукава, в смысле ножик - тот ка-ак хряснет в косяк, в вершке от Килькиного уха. Парнишку сразу будто ветром сдуло. Очкастый внимательно посмотрел на Скорика. Глаза под стеклышками были светлые, холодные, чисто две ледышки. Достал из кармана бумажный квадратик, протянул. И опять тихо так, вежливо: - Держите, юноша. Передайте, загляну нынче часу в восьмом... Хотя постойте. Повернулся к двери, позвал: - Эй, господин Шестой, вы еще здесь? В щель снова Килька просунулся. Выходит, у него не одна кликуха, а две? Шмыгнул носом, сторожко спросил: - Пером кидаться не будешь? Очко ответил непонятно: - Я знаю, нежного Парни перо не в моде в наши дни. Когда у нас рандеву, то бишь стык с Упырем? Килька-Шестой, однако, понял. Сказывали, в седьмом, говорит. - Благодарю, - кивнул чудной человек. И Сеньке. - Нет, в восьмом не получится. Передайте, буду в девятом или даже в десятом. И отвернулся, снова стал на иконостас глядеть. Скорик понял: разговору конец. Обратно шел через Хитровку, дворами, чтоб угол срезать. Думал: вот это люди! Еще бы Князю с такими орлами не быть первым московским налетчиком. Казалось, чего бы только не дал, чтобы с ними на хазе посиживать, своим среди своих. За Хитровским переулком, где по краям площади дрыхли рядами поденщики, Сенька встал под сухим тополем, развернул бумажный пакетик. Любопытно же, что там такого драгоценного, из-за чего Смерть готова была целый пятерик отвалить. Белый порошок, навроде сахарина. Лизнул языком - сладковатый, но не сахарин, тот много слаще. Засмотрелся, не видел, как Ташка подошла. Сень, говорит, ты чего, марафетчиком заделался? Тут только до Скорика доперло. Ну конечно, это ж марафет, ясное дело. Оттого у Смерти и зрачки чернее ночи. Вон оно, выходит, что... - Его не лизать надо, а в нос, нюхать, - объяснила Ташка. По раннему времени она была не при параде и ненамазанная, с кошелкой в руке - видно, в лавку ходила. Зря ты, говорит, Сень. Все мозги пронюхаешь. Но он все же взял щепотку, сунул в ноздрю, вдохнул что было мочи. Ну, пакость! Слезы из глаз потекли, обчихался весь и соплями потек. - Что, дурень, проверил? - наморщила нос Ташка. - Говорю, брось. Скажи лучше, это у меня что? И себе на волосья показывает. А у нее на макушке воткнуты ромашка и еще два цветочка, Сеньке не известных. - Что-что, коровий лужок. - Не лужок, а три послания. Майоран означает "ненавижу мужчин", ромашка "равнодушие", а серебрянка "сердечное расположение". |
