|
Вот я вам расскажу, как ее добывал, тогда поймете. Когда прежний ее хахаль, Яшка Костромской, каши свинцовой покушал и она свободная стала, начал я к ней подкатывать. Давно уж глаз на нее пялил, но при живом Яшке не насмаливался. Он от Обчества в большом уважении состоял, а я что тогда был - гоп-стопник. Ни колоды, ни хазы хорошей, по-мокрому не хаживал, больших дел не делал. Тоже, конечно, на Хитровке не из последних был, но куда мне до Яши Костромского? Только думаю: всю землю зубами изгрызу, а эта краля моя будет. Первый раз тогда кассу ссудную взял, сторожа кистенем угостил. Заговорили обо мне, хрусты у меня завелись не копеечные. Стал слать ей подарки: золота, да фарфоров разных, да шелка японского. Она мне все обратно отсылает. Приду - гонит, даже говорить не желает. Я терплю, понимаю - мелковат я пока для Смерти. Ладно. Вагон почтовый подломил, тут уж двоих насмерть положил. Взял сорок тыщ. Заявился к ней с хором цыганским, ночью. Псам из Мясницкого участка пятьсот рублей отвалил, чтоб не мешались. Под дверь коробку атласную поклал, в коробке брошь бриллиантовая, вот такущая. И что? Цыгане с цыганками охрипли, подметки все оттоптали, а она дверь не открыла, даже в окно не выглянула. Ну, думаю, какого тебе еще рожна надо? Не денег, не подарков - это ясно. Тогда чего же? Удумал с другого бока зайти. Знал, что Смерть ребятню жалеет. В Марьинский приют, что для хитровских сирот, деньги шлет, одежу, сласти всякие. Ей раз Яшка-конокрад сотню золотых империалов в корзине с фиалками поднес, так она, полоумная, цветки себе оставила, а деньги приютским сестрам отдала, чтоб баню выстроили. Ага, прикидываю. Мытьем не взял, так катаньем достану. Купил пуд шоколаду, самого что ни на есть швейцарского, три штуки голландского полотна на рубашки, еще бязи на бельишко. Лично отвез, передал матери Манефе. Нате, мол, от Князя сироткам в угощение". Здесь мордатый, десятка, в Князев рассказ встрял, хмыкнул: - Ага, знатно угостил, помним. Князь на него шикнул. "Ты, говорит, Сало, вперед сказа не встревай. Ну что? Являюсь к Смерти этаким гоголем - посмотреть, не будет ли ко мне от нее какой перемены. Вот тогда она мне дверь открыла, только лучше б не открывала. Вышла, глаза сверкают. Чтоб духу твоего не было, кричит. Не моги ко мне близко подходить, и еще по-всякому. В тычки за порог вышибла, за мои-то старания... Сильно я тогда обиделся. Так запил - неделю будто в дыму был. И обидней всего мне, пьяному, вспоминалось, как я на свои кровные шоколад этот паскудный покупал и сукнецо в лавке щупал - хорошего ли сорта". - Ну, сукнецо тебе, положим, задаром поднесли, - снова вставил Сало. А Князь: "Не в том дело. За старание свое обидно. Нет, думаю, шалишь. Негладко выходит. Хрен вам, а не полотно с шоколадом. Ночью перелез через приютский забор, окно высадил, дверь в кладовку ихнюю выбил и давай крушить. Шоколад весь на пол высыпал, ногами утоптал. Полотно пером чуть не в нитки покромсал - носите на здоровьице. Бязь всю порезал. И еще покрушил, чего там у них было. Сторож на шум влез. Ты что, орет, гад, делаешь, сирот бездолишь! Ну, я и его пером прямо в сердце щекотнул, так юшка мне на руку и брызнула... Иду из кладовки весь в кровище, нитки с меня свисают, рожа от шоколада черная, как у арапа. Навстречу сама мать Манефа, со свечкой. Ну, я и ее - так уж, заодно. Все равно, думаю, душу свою погубил. И кляп с ней, с душой и с жизнью вечной. Без Смерти мне вовсе никакой жизни не надо..." - Да, - кивнул Сало. - После на всю Москву шуму было. Хоть ты и пьяный был, а не наследил и свидельщиков не оставил. Со временем узнали, конечно, что это ты погулял, а доказать им нечем было. Князь усмехнулся. "Главное, что наши всё сразу прознали и Смерти донесли. Я как из приюта вернулся, два дня без просыпу дрых. А как в себя пришел - дают мне записочку от нее, от Смерти "Приходи, мой будешь" - так и было написано. |
