. Вот и вы, донна Аврора, не носите этого значка как следует.
— Но все-таки я ношу его, сеньора.
— Нет, выходит так, как будто вы его вовсе не носите, следуя этому пагубному примеру унитариев. Хотя вы и дочь француза, то есть человека, стоящего на стороне этих мерзких людей, по вам все-таки не следовало бы так резко подчеркивать этого, раз ваша мать чистокровная аргентинка. Вы, очевидно, нарочно...
— Я ношу значок, и этого, по-моему мнению, совершенно достаточно... Позвольте мне передать вам от имени моей матери эту посильную лепту в пользу госпиталя для неимущих женщин, в котором вы состоите попечительницей, — проговорила донна Аврора, вынимая из крохотного бумажника из слоновой кости четыре мелко сложенных банковских билета и вручая их своей собеседнице.
Это была сумма, которую она ежемесячно получала от своего отца «на булавки».
Мария Жозефа быстро развернула билеты, удостоверилась, что все они одинаковой ценности (по сто пиастров) и дрожащими от алчности руками спрятала их к себе за корсаж.
— Вот это вполне федерально! — произнесла она слащаво-покровительственным тоном. — Скажите вашей матушке, что я сегодня же доведу до сведения дона Хуана Мануэля об этом благородном поступке, делающем ей большую честь. Сами же деньги передам завтра утром дону Хуану Карлосу Розадо, эконому госпиталя для неимущих женщин.
— Мама была бы вам крайне признательна, если бы вы были так добры и не говорили никому об этом незначительном пожертвовании, так как это дело ее совести, — сказала молодая девушка. — Вообще к чему беспокоить сеньора губернатора такими пустяками, когда он постоянно занят серьезными делами, заботясь о благе республики! Кстати сказать, я думаю, что если бы вы и донна Мануэлита не посвящали все свои силы поддержке сеньора реставрадора в его тяжких трудах, он, наверное, свалился бы под их тяжестью.
Донна Мария Жозефа расцвела от предложенного ей таким деликатным образом подарка и от тонкой лести молодой девушки.
— На то мы и существуем на свете, чтобы поддерживать друг друга, — сказала она, сворачиваясь клубком в углу дивана, что она всегда делала, когда была чем-нибудь довольна.
— Я удивляюсь, как только может Мануэлита выносить вечное бодрствование по ночам! Я на ее месте давно бы обессилела.
— У нее, наверное, это тоже кончится очень плачевна. Например, прошлую ночь отец продержал ее у себя до четырех часов утра.
— До четырех часов! Боже мой!
— Даже до четверти пятого...
— Это ужас! Хорошо, что у нас в Буэнос-Айресе все так спокойно, иначе бедная Мануэлита извелась бы от одного страха за отца.
— Вот и видно, что вы совсем не интересуетесь политикой, милая Аврора, иначе вы знали бы, что у нас вовсе не так спокойно, а, напротив, мы переживаем очень тревожное время.
— Неужели? Это мне кажется совершенно непонятным! Театр войны так отдален от нас, что...
— Так и есть! По всему видно, что вы, милочка, кроме своих нарядов, ровно ничего не знаете о том, что делается на белом свете! Вы, следовательно, и не слыхали, что унитарии каждую ночь эмигрируют из Буэнос-Айреса целыми толпами?
— Об этом-то я слышала, но ведь это такое дело, в котором им и воспрепятствовать нельзя: берег велик.
— Вы думаете, что нельзя воспрепятствовать?
— Конечно.
— Ха-ха-ха! — засмеялась старуха, показывая свои единственные три желтых зуба. — Представьте себе, что даже в эту ночь арестовано несколько человек, желавших бежать, а вы говорите — нельзя! Ха-ха-ха! Ну, и наивны же вы, как я погляжу!
— Не может быть!..
— Я вас уверяю, что арестовано четверо...
— Четверо?
— Да, целых четверо.
— Ну, так что же, — с напускным равнодушием проговорила донна Аврора. |