— Почему? — спросил Филипп, и холодный страх закрался в его сердце.

— Я еще не знаю, тот ли ты человек, которому я хотел бы служить.

— Ты говоришь обидно, но я слышу мудрость в твоих словах. Пойдемте со мной во дворец; там вы сможете принять ванну, побриться и освежиться. Тогда и поговорим.

Парменион кивнул. — Ты правда дрался как десять львов? — спросил он с бесстрастным лицом.

— Скорее как двадцать, — ответил Филипп, — но я скромен от природы.

Парменион выбрался из ванны и прошагал к окну, давая воде выветриться из кожи, охлаждая ее. Проведя пятерней по редеющим волосам, он повернулся к Мотаку.

— Что ты о нем думаешь?

Мотак покачал головой. — Не нравится мне видеть Царя в льняной одежде, копающегося в грязи как простой крестьянин.

— Ты чересчур долго пробыл у персов, друг мой.

— Так мы остаемся?

Парменион не ответил. Был проделан долгий путь через Малую Азию и Фракию, через реки и горы. И, несмотря на целую неделю путешествия, которую они сэкономили после встречи с Аристотелем, он неимоверно устал и чувствовал тупую боль в области старой раны от копья под правым плечом. Он вытерся полотенцем, затем лег на скамью, а Мотак принялся втирать в его спину масло.

— Он тебе понравился, так? — спросил наконец Мотак.

— Да. Он напомнил мне Пелопида.

— Скорее всего, он и кончит примерно так же, — заметил Мотак.

— О Небо, ты в скверном расположении духа, — процедил Парменион. — Что с тобой такое?

— Со мной? Ничего. Но я хочу знать, зачем покинул Сузы и оказался здесь. Мы жили, как наследные принцы; мы были богаты, Парменион. Что нам даст эта скудная земля? Македонцы никогда ничем ценным не владели. И что ты собрался здесь получить? Ты славишься как величайший военачальник по всему цивилизованному миру. Но тебе этого недостаточно, ведь так? Ты не можешь отказаться от непосильного испытания.

— Ты, пожалуй, прав. Но я тебя спрашивал, не хочешь ли ты остаться в Персии. Я тебя на аркане не тяну, Мотак.

Фиванец хмыкнул. — По-твоему, у дружбы нет цепей? А вот и есть. Настолько крепкие, что тянут меня за тобой — и твоей гордыней — в эти дебри с этими полугреками-варварами.

Парменион взял друга за руку.

— Ты пристыдил меня, Мотак. И мне жаль, что это предприятие не встретило твоего одобрения. Я сам не понимаю всех причин, которые привели меня сюда. Отчасти это был зов крови. Мои предки жили на этой земле, сражались за нее, умирали за нее; я должен был ее увидеть. Но и в твоих словах есть правда. Я знаю, как называют меня люди, но правы ли они? Я всегда вел прекрасно подготовленные армии, в большинстве случаев превосходящие противника числом. Здесь же, как ты заметил, есть вызов. Иллирийцы дисциплинированы и хорошо подготовлены, фракийцы многочисленны и свирепы, олинфийцы достаточно богаты, чтобы нанять самых лучших наемников. Какая честь будет в том, чтобы возглавить кого-то из них? Но македонцы? — он улыбнулся. — От этого я отказаться не могу, дружище.

— Знаю, — устало сказал Мотак. — Всегда знал.

— Что мы приедем в Македонию?

— Нет. Это трудно выразить словами. — Он немного помолчал, его зеленые глаза застыли на лице Пармениона. Наконец он улыбнулся, взял друга за плечо. — Я думаю — где-то очень глубоко — ты всё тот же парень-полукровка из Спарты, рвущийся доказать, чего он стоит. И, даже добившись в этом успеха — что не подлежит сомнению — ты будешь охотиться за небывалым испытанием где-нибудь еще. И глупый Мотак повсюду будет с тобой.