Но я чувствовал себя осквернителем святыни. Может быть, и другие участники группы тоже это почувствовали. Но ничего не сказали. Воцарилось тяжелое молчание. Я по очереди поймал взгляд каждого участника группы и взглядом же попросил что-нибудь сказать. Может быть, я слишком увлекся, представляя себе Магнолию архетипом земли-матери. Может быть, только для меня происшедшее стало низвержением святыни. Мне казалось, что я совершил кощунство, и я хотел обратить свои чувства в какие-нибудь слова, полезные для группы. Но мозг отказывался работать. Я сдался и мрачно прибег к затертому, банальному комментарию, звучавшему уже бессчетное количество раз на встречах бесчисленных групп:

— Магнолия высказалась. Какие чувства пробудили ее слова в каждом из вас?

Я был сам себе противен, произнося эти слова, мне была неприятна их техническая банальность. Стыдясь самого себя, я сгорбился на стуле. Я точно знал, как прореагируют участники группы, и мрачно ждал их хрестоматийных ответов:

— Магнолия, я чувствую, что по-настоящему узнал тебя.

— Теперь я чувствую, что мы стали гораздо ближе.

— Я вижу в тебе реального человека.

Даже один из ординаторов выпал из роли молчаливого наблюдателя и вставил:

— Магнолия, я тоже. Я теперь вижу в тебе живого человека, которому можно посочувствовать. Ты была для меня плоской фигурой, а стала реальным, живым, трехмерным человеком.

Наше время истекло. Мне нужно было как-то подвести итоги встречи, и я произнес банальное, дежурное заключение:

— Знаешь, Магнолия, это была нелегкая встреча, но очень плодотворная. Я знаю, мы начали с того, что ты не умеешь жаловаться, и, может быть, чувствуешь, что у тебя нет права жаловаться. На сегодняшней встрече ты испытала дискомфорт, но это — начало подлинного улучшения. Дело в том, что у тебя внутри много боли, и если ты научишься на нее жаловаться и разбираться с ней напрямую, как ты это делала сегодня, тебе не придется выражать ее косвенно: через проблемы с домом, или с ногами, или даже через ощущение, что у тебя по коже ползают насекомые.

Магнолия не ответила. Она только посмотрела прямо на меня, в глазах у нее все еще стояли слезы.

— Магнолия, ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я понимаю, докта. По правде, хорошо понимаю. — Она вытерла глаза крохотным носовым платком. — Простите, что я так много реву. Я вам раньше не сказала, а может, надо было сказать, но завтра годовщина моей мамы. Будет год, как она умерла.

— Я знаю, Магнолия, каково тебе. У меня тоже мама умерла, еще и месяца не прошло.

Я сам удивился. Обычно я не говорю о таких личных вещах с пациентами, которых едва знаю. Наверное, я хотел что-то дать Магнолии. Но она не приняла моего дара. Группа начала расходиться. Двери открылись. Вошли медсестры, чтобы помочь пациентам выйти. Я смотрел, как Магнолию увозят в кресле, а она чешется изо всех сил.

В обсуждении, последовавшем за встречей группы, я пожал плоды своих трудов. Ординаторы рассыпались в похвалах. Больше всего их потрясло, как я сотворил что-то из ничего. Несмотря на скудость материала и низкую мотивацию пациентов, группа смогла серьезно взаимодействовать: к концу встречи ее участники, которые до этого по большей части не замечали существования других пациентов отделения, заинтересовались друг другом и стали друг другу сочувствовать. Еще ординаторов впечатлила мощь моей заключительной фразы, обращенной к Магнолии: что если она сможет открыто попросить о помощи, ее симптомы, которые представляют собой замаскированные крики о помощи, станут не нужны.