|
Он очень устал, и усталость эта не физическая, а скорее нервная, психологическая. Скоротечный бой, сумевший уйти аковец, конец беспечной жизни и увлекательной эпопеи с реанимацией тягача, ссора Юсупова с Халом. Теперь впереди – неизвестность, позади – майор Асланов со своими отморозками. Партизанская война, о которой столько говорено, становится реальностью помимо их воли. – Ну, все готово? – спрашивает из темноты Юсупов. Ник кивает, спохватившись, что инженер его не видит, произносит: – Вроде да. Осталось только аутодафе, вернее – костер тщеславия… Они разбредаются по казармам. У Ника в одной руке факел, в другой – канистра с керосином. Поливая пол, стены, кровати, тумбочки, он морщился от резкого запаха и всё думает, всё сомневается: правильно ли это, надо ли сжигать училище? С одной стороны, надо – люди Аслана придут сюда, и все достанется им, и оружие, и техника из запертых боксов. Если там действительно танки, это будет настоящая катастрофа. А с другой – ну кончатся же когда-нибудь эти мрак и дикость, восстановится нормальная жизнь, появится власть, наведет порядок, и в училище снова придут курсанты… Осознав, что он по-прежнему ждет чуда, ждет, что кто-то сильный и мудрый во главе суровых и справедливых придет откуда-то и все наладит, настроит, вернет жизнь в старое русло, Ник вслух ругается самыми черными словами, какие знает, швыряет факел в лужу керосина, разлитого по «взлётке». – Никто не придет! – говорит он, перешагивает разгорающееся пламя и идет к двери. Никто не придет. Он – и все остальные люди тоже – предоставлены сами себе. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Поэтому никакой рефлексии! Никаких сомнений! Принял решение – доводи до конца. Делай – или умри. И точка. Ник, пошатываясь от внезапно накатившей слабости, выходит на улицу, не обращая внимания на разгорающийся за спиной пожар. Начинается дождь, и холодные капли падают ему на лицо, а он ловитл их ртом, слизывает с губ и все повторяет про себя: «Делай – или умри». В десантном отсеке душно. От рева двигателя закладывает уши. Под полом грохочет, лязгает, над головами тоненько дребезжит какая-то плохо закрепленная железка. Крашенная белой краской переборка, отделяющая двигатель от десантного отсека и от кабины водителя, ходит ходуном. Ник поднимается со своего места, дергает Хала, торчащего в открытом люке, за штанину. – Что видно? – перекрикивая грохот, спрашивает он. – Ни фига, блин, – скрючившись, орет тот в чрево тягача. – Туман! Кажись, кольцо проезжаем. На, сам посмотри… Дождавшись, когда Хал слезет вниз, Ник хватается за теплую ручку, ставит одну ногу на какой-то металлический короб, другую – на ящики с автоматами, и высовывается наружу. Его глазам предстает зрелище, достойное кисти художника-сюрреалиста. Тягач уверенно прет по сильно заросшей кустарником канаве, в которую за тридцать лет запустения превратился Оренбургский тракт. Пласты сизого тумана перекрывают канаву, напоминая слоеный пирог, пробитый во многих местах темными силуэтами деревьев. Тягач мокрый, словно его поливали из пожарного брандспойта. Капли воды дрожат на броне, а когда машину сильно дергает на очередной яме, стряхиваются вниз, но на их месте тут же появляются новые. Юсупов ведет «маталыгу», не разбирая дороги. Плоский нос тягача сминает кусты, ломает небольшие деревца. Ник выворачивает шею и смотрит назад. Вопреки его ожиданиям, он не видит остающейся там просеки. Пройдя под днищем машины, кусты тут же выпрямляются, и туман скрывает их. У Ника складывается впечатление, что они едут по огромному ворсистому ковру, без дороги и следа. Это хорошо. Это даже здорово. Если беглецов начнут искать, сделать это окажется затруднительно. |
