С той поры она постоянно держала меня за руку, если я могла ей это позволить, что случалось тогда, когда я читала ей вслух, потому что нам с ней, конечно, приходилось заниматься шитьем, а обе мы были не мастерицы шить всякие крошечные штучки, но при всей моей неопытности я все же скорее могу гордиться плодами своих трудов. И хотя ей нравилось все то, что я ей читала, мне казалось, что, не считая нагорной проповеди, ее больше всего трогало благостное сострадание Христа к нам, бедным женщинам, и его детство и то, как матерь его гордилась им и как хранила в сердце его слова. В глазах у нее всегда светилась благодарность, и я никогда, никогда, никогда не забуду этого, пока не закрою собственных глаз в последнем сне, когда же я случайно бросала взгляд на нее, я неизменно встречала ее благодарный взгляд, и она часто протягивала мне дрожащие губы для поцелуя, словно была маленькой любящей, несчастной девочкой, а не взрослой женщиной.

   Как-то раз бедные ее губки дрожали так сильно, а слезы лились так быстро, что мне показалось, она вот-вот поведает мне все свое горе, но я взяла ее за руки и сказала:

   -- Нет, милочка, не сейчас, -- сейчас вам лучше и не пытаться. Подождите, пока не наступит хорошее время, когда все это пройдет и вы окрепнете, -- вот тогда и рассказывайте мне что хотите. Согласны?

   Она несколько раз кивнула мне головой, не выпуская моих рук, потом прижала их к своим губам и к груди.

   -- Одно лишь слово, дорогая моя, -- сказала я, -- нет ли кого-нибудь...

   Она посмотрела на меня вопросительно:

   -- Кого-нибудь?

   -- К кому я могла бы пойти?

   Она покачала головой.

   -- Кого я могла бы привести к вам?

   Она опять покачала головой.

   -- Ну, а мне ведь никого не нужно, дорогая. Теперь будем считать, что с этим покончено.

   Не больше чем неделю спустя, -- потому что разговор наш происходил, когда мы давно уже сдружились с нею, -- я склонялась над ее изголовьем и то прислушивалась к ее дыханию, то искала признаков жизни в ее лице. Наконец жизнь торжественно вернулась к ней, но это была не вспышка, -- мне почудилось, будто бледный, слабый свет медленно-медленно разлился по ее лицу.

   Она беззвучно произнесла что-то, и я догадалась, что она спросила:

   -- Я умру?

   И я ответила:

   -- Да, бедняжечка моя милая, кажется, что да.

   Я каким-то образом угадала ее желание и положила ее бессильную правую руку ей на грудь, а другую сверху, и она помолилась -- так хорошо! -- а я, несчастная, тоже помолилась, хоть и без слов. Потом я взяла завернутого в одеяльце ребеночка с того места, где он лежал, принесла его и сказала:

   -- Милочка моя, он послан бездетной старой женщине. Чтобы мне было о ком заботиться.

   В последний раз она протянула мне дрожащие губы, и я нежно поцеловала их.

   -- Да, моя милочка, -- сказала я. -- Помоги нам бог! Мне и майору.

   Не знаю, как это получше выразить, но я увидела в ее благодарном взгляде, что душа ее проясняется, поднимается, освобождается и улетает прочь.

* * *

   Вот, душенька, отчего и почему мы назвали его Джемми -- в честь майора, его крестного отца, и дали ему фамилию Лиррипер -- в честь меня, и в жизни я не видывала такого милого ребенка, который так оживлял бы меблированные комнаты, как он наш дом, и был таким товарищем для своей бабушки, каким был Джемми для меня, к тому же всегда-то он был спокойный, слушался (большей частью), когда ему что-нибудь прикажешь, прямо утешительный был малыш, -- глядя на него, душа радовалась, кроме как в один прекрасный день, когда он настолько вырос, что забросил свою шапочку на нижний дворик Уозенхемши, а ему не захотели вернуть шапочку, и я до того разволновалась, что надела свою лучшую шляпку и перчатки, взяла зонтик, повела ребенка за ручку и говорю:

   -- Мисс Уозенхем, не думала я, что мне когда-нибудь придется войти в ваш дом, но если шапочку моего внука не возвратят немедленно, законы нашей родины, охраняющие собственность подданных, вступят в силу, и в конце концов нас с вами рассудят, чего бы это ни стоило.