Михаил Петрович в положение вошел, ответил:

– Да как же ты, Гамбургер, не можешь понять простой вещи: чтобы посадить, нужно действие! За одно желание совершить нечто сажать в ШИЗО нельзя. А вот когда искалечит, тогда – не волнуйся! – посадим.

Кстати, о слепоте случая… Однажды теплым апрельским вечером, когда душа волнуется от весеннего куража и остро, почти неуловимо пахнет оттаявшей землей, а небо над тринадцатой зоной голубое, чистое и бесконечное… И почки на вербе набухают, как соски у кормящей матери… И звучит в воздухе шепот: идет зеленый прокурор…  Вот в один из таких вечеров несколько зэков отдыхали, сидя на ступеньках у входа в помещение отряда. Курили, смотрели на маленькую вербу – единственное деревце в локалке  16 го отряда. Сидели, нежились, трепались… О чем? Ну сам подумай: о чем могут говорить несколько праздных мужиков весенним вечером? Когда кровь бурлит в жилах. Когда хочется любви… высокой Любви. Но и плотской тоже.

Ты все уже понял, наш проницательный читатель, Именно о плотской любви они и говорили. Обнорский загнул одну из своих хохм на эту тему. Таких рассказов у него было в запасе изрядное количество. Рассказывать он умел хорошо, слушали его всегда с удовольствием.

…Обнорский рассказал баечку, посмеялись. Зверев, улыбаясь, сказал:

– Тебе бы, Андрюха, все эти истории записывать нужно.

– Зачем? – спросил Андрей.

– Как зачем? Издать… издать отдельной книжкой. Видишь – люди слушают тебя с интересом. Значит, и читать будут с интересом.

– Может, когда нибудь и соберусь, – ответил Обнорский, пряча улыбку в бороду. – Только не знаю, когда еще это будет… и будет ли вообще.

– А я вот разок видал книжку рукописную, – сказал один из зэков. – Старинную, с рисунками… почище всяких пентхаузов будет, ну!

Этот зэк тоже был из питерских. В прошлом – мент, потом – охранник у одного банкира. Голова, шея и плечи у этого двадцатипятилетнего мужика походили на усеченную пирамиду. Новые русские почему то считали, что чем более гориллообразным выглядит охранник, тем круче… В этом отношении бывший мент Вова мог считаться почти эталоном.

– А что за пентхауз то рукописный? – небрежно спросил Зверев.

– О! Крутизна. Шефу моему подарили… Он – ну! – такие штуки коллекционирует, ну, типа любитель.

– Дак ты сам то видел? – опять спросил Зверев.

– Ну! Конкретно. Старинная вещь. И рисунки, бля, вручную сделаны. Там то барин горничную дерет, то барыня с лакеем хороводится… ну! А то баба бабу приставным х… мастрячит во все дыры… ну!

Гориллоподобный Вова жизнерадостно заржал. А Сашка Зверев вдруг побледнел, напрягся.

– С ятями альбом? – спросил он Вову.

– Чего? – не понял гориллообразный ну.

– В тексте есть слова с твердыми знаками на конце? – терпеливо объяснил завхоз.

– Ну!

– Болт гну, – резко сказал Сашка. – Книга в переплете?

– Ну… в этом… в переплете типа, ну.

– Какого цвета? Переплет какого цвета?

– Ну, такой… красный с коричневым. Старинный.

В теплом вечернем воздухе над тринадцатой зоной прошелестел ветерок. Негромко рассмеялась женщина с коралловыми губами. Вдоль позвоночника у Александра Зверева побежали мурашки. Он сидел с изменившемся лицом, смотрел на гориллообразного Вову и молчал. Слева на Зверева с тревогой смотрел Андрей Обнорский. Зябко куталась в апрельский вечер верба.

Андрей ощущал, что с Сашкой что то происходит. Он хотел спросить: что, мол, Саня?… но не спросил.

Дотлевающая сигарета обожгла Звереву пальцы.