– Ну, тогда вали все на хачика. Некоторое время Босой колебался. Потом в конце концов махнул на все рукой и под диктовку Зверева написал показания, в которых фактически сдал своего подельника. Из показаний следовало, что бедолага Босой стал жертвой обстоятельств. Он, дескать, ведать не ведал, что злой хачик готовит коварный обман покупателя. Он, законопослушный гражданин Бусыгин, должен был только присутствовать при передаче денег во избежание обмана…

Позже, на очных ставках, преданный подельником, не заработавший на кидке ни рубля кавказец – в свою очередь – дал показания против Босого. Сели оба. Полковник кадровик получил обратно четыре тысячи рублей. Все лучше, чем ничего. За это он Зверева отблагодарил по царски.

– Ну, Саша, с меня приходится, – сказал кадровик.

– Да ерунда, Виктор Георгиевич. Одно дело делаем, – ответил Зверев. Иронии пострадавший полковник не заметил. Видимо, всерьез считал, что он, сидящий в теплом и безопасном кабинете, и опер, работающий на земле, делают одно дело.

– Нет, нет, Саша! Я заеду, преставлюсь. Это – святое!

Обещал – сделал. Действительно, позвонил спустя недели полторы и сказал: сегодня буду. Зверев, в свою очередь, оповестил о визите благодарного терпилы оперской коллектив. Сухоручко, предвкушая неслабую халяву, уже с обеда поблескивал глазками. Часам к шести вечера полковник приехал, долго тряс Звереву руку, благодарил. Опер Сухоручко косился на пухлый полковничий портфель, глаза блестели… Из портфеля на стол Зверева перекочевали 1 (количество прописью – одна) бутылка водки, 2 (две) бутылки пива и 1 (один) вяленый лещ.

Блеск в глазах ст. о/у Сухоручко погас. – Когда полковник, благородно отказавшись от выпивки, ушел, Сенька Галкин сказал:

– У тебя, Саша, фломастер желтого цвета есть?

– Есть, а что?

– Тогда рисуй шлепок.

– Это почему же? – удивился Зверев. – Раскрытие то есть!

– А все равно получился шлепок коровий, – ответил Галкин. – Или полковничий… но запах тот же самый.

Зверев почесал в затылке, согласился и нарисовал шлепок раза в два больше обычного. Полковничий!

Страна менялась настолько стремительно, что за переменами не успевали сами прорабы перестройки. Растерявшаяся от динамики перемен партийная и советская номенклатура утратила благодушие и важность. Им на пятки наступали молодые, циничные доценты и завлабы. Разрешено все, что не запрещено. Этот неконкретный и некорректный лозунг, прозвучавший с самого верха – и, кстати, произнесенный юристом! – означал: обогащайтесь. В стране установилась истерическая атмосфера вседозволенности. Ошеломленный обыватель впервые в жизни держал в руках собственную визитку. Называлась она «Визитная карточка покупателя». Ах, как аристократично! Прийти в сельпо за куском хозяйственного мыла и представиться продавщице, предъявив визитку… Визитки были, а вот мыло не всегда. С прилавков государственных магазинов как то быстро и незаметно исчезло все мыло, макароны, сигареты и даже «Килька в томатном соусе». А водка… ладно, ладно, молчим!… Сахара – два килограмма в месяц. Ну, это понятно – белая смерть. Пчелы, погибающие на пасеках, этого, видно, не знали – зимой им требовалась сахарная подпитка. Сахар, дрожжи и любое пойло (коньяк, спирт, одеколон) стали в деревнях эквивалентом валюты… Но ведь не хлебом единым! Страна переживала невероятный журнально газетный бум. Подписаться на толстый журнал или «Литературку» стало уделом избранных. Печаталось, правда, то, что было написано двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Освободившиеся от пресса коммунистической цензуры господа литераторы и режиссеры обещали осчастливить и читателя, и зрителя настоящими шедеврами. О, как здорово они обещали!… И не зря – «Интердевочка была написана»! И «Яблоки на снегу».