|
Но мертвая ведьма была тут как тут и ловила Дамело на лжи самому себе: не нужно ему было этой простоты. А то, о чем помнил и в объятиях наложниц, и посреди пустыни, куда заглянуть хотел, — чертова бездна непотребства манила и влекла к себе по-прежнему, мучительно, словно змею мягким брюхом по острым камням.
Измаянный черными мыслями, молодой султан держится поближе к людям, слушает их пересуды. Расскажи мне о море, просит брата. Ты же видел его, расскажи, а то усну и вывалюсь из седла. Принц-разбойник смеется, щуря глаза, морщинки убегают к вискам: — Как в материнской колыбели, верно? Ты же не знал матери, хочет сказать Дамело-из-кафеса. Но молчит. Сиротой при живых родителях вырос только он, узник с рождения, Дамело-из-пустыни всюду находил друзей, сторонников, родню, пусть и не кровную. Это старший принц всегда один, везде один, что в саду дьявола, что в садах Аллаха. Как будто клетка у него в голове, в сердце, все его тело — клетка. У младшего в голове и в сердце — свобода, и весь он — свобода воплощенная, непойманная, неукротимая. В скальном городе, где они спят последнюю ночь в дне пути от моря, стены давят привычной, знакомой тяжестью. Младшему неуютно, как в темнице, он ворочается, вздыхает, считает верблюдов, пытаясь заснуть. Старший, наоборот, гонит сон, не нужны ему больные откровения неведомых тварей. Завтра он увидит море, оно омоет его, очистит от скверны, от прошлого, даже если разберет Дамело на части и соберет заново — пускай. А потом заворчала земля, утробная дрожь растеклась по стенам и полам пещеры, расплескалась на мили вокруг. Лава проснулась в глубине, потянулась к братьям огненными пальцами — схватить, выжечь дотла, заполнить пустоты собой. И стало ясно: это он, Джаннахам. Брат вел его сюда. Вел-вел — и привел. В адский огонь, не в прохладную синь. Вот, значит, чем ты очистишься, о повелитель. — За что? — спрашивает Дамело, цепляясь за качающуюся, словно верблюжий горб, землю. — Я тебе не спаситель, прости! — хрипит брат, странно меняясь в лице. Облик, знакомый по отражениям в зеркалах, стекает с него, слезает, точно змеиная шкура, в разрывах маревом дрожит пламя. — Иблис не прощает долгов! — Здесь только один иблис — я, — произносит султан и сам исчезает во всполохах бездымного огня. Не успел ты прийти к Морю милосердия, владыка Миктлана. Слишком поздно искать спасения. Поздно, поздно, и даже не жаль. |
