* * *

— Коллекционирование ваших, людских грязных делишек — такая наркота, — потягивается змеиная мать, точно после долгого, долгого фильма. — Подсядешь — и не слезешь, будешь все время за людьми следить, кары им выдумывать…

— А моему Дамело ты уже выдумала… кару? — с болезненным интересом спрашивает Мецтли, готовый, как всегда, встать на защиту друга, хоть и не тягаться ему с пожирательницей душ. Пока не тягаться.

— Да он сам себе ее придумал, — на удивление благодушно отвечает Тласольтеотль. — Чем жил, тем себя и наказывает.

— Бабами, — поясняет Супайпа то, что не требуется пояснять: Диммило понемногу привыкает к привычке богов недоговаривать, улавливает несказанное.

— Разве он бабами жил? — хмурится лунный бог. — Дамочке его отражение в зеркале важнее баб. Он плюшками жил, но вы и это отняли.

Мецтли больше злит заливистый жестокий смех Инти, чем снисходительные взгляды, которыми обмениваются остальные двое.

— Как ты думаешь, зачем ему все это — красота, сладости? — вопрошает змеиная мать. — Он же мужчина, не девка.

— Хорошая форма и хорошая кухня? Просто… приятно… — пожимает плечами Диммило.

— Не бывает никакого «просто приятно», мальчик, — улыбается Тласольтеотль. — Для людей — не бывает. Только боги знают бескорыстное удовольствие. Людское удовольствие всегда устремлено в цель.

— Твой приятель — ловчая яма, — посмеивается золотой бог, ероша волосы любовника. — Отличная приманка для сладкоежек. Ты ведь любишь сладкое, серебряный мой?

— Но он же не сам себя таким сделал? — беспомощно бормочет Мецтли, старательно не замечая обжигающих ладоней, обжигающих взглядов, обжигающих намеков бога Солнца.

— А кто? — поднимает бровь Супай. — Думаешь, мы?

Они словно трехглавый дракон, распахнувший над Диммило кожистые крылья, сизые, точно зимние тени — в самый раз по комнате. Дети ночи, они близки к сырому, мрачному, кишащему червями чреву земли. Ближе, чем люди. Они не заносятся слишком высоко, несмотря на силу своих крыльев. Даже рай их находился не на небе — на земле, страна дождя и тумана, погибшая из-за прегрешений пернатого змея. И соблазнил владыку рая он, Мецтли — пусть не в этом теле и не в этой ипостаси. Димми чувствует фантомную вину за эту потерю — так чувствуют фантомную боль.

А еще Диммило чувствует, что страх — хитрая штука. Его взяли как равного в сонм богов, в постель, в игру, здесь все и всё на равных, от дурманящей разум самокрутки до невосполнимой потери, память о которой отрезвляет на самом пике боли и наслаждения. Но Мецтли, король обманов, нашептывает изнутри: боги всегда надеются, что страх, знакомый только людям, владеющий только людьми, будет им, богам, верным союзником. Однако страх — ненадежный союзник, друг-предатель. А что делают друзья-предатели с теми, кто им доверился? Они отбирают у глупцов последнее.

Пусть древние божества знают о растениях всё, всё — даже им неизвестно, в какую лиану духов вырастет семечко страха, западая в душу. Именно это делает игру в человеческие страхи такой затягивающей, такой… сладкой.

Разве не сладко наблюдать за тем, как твой друг Дамело расточает ложь направо и налево, а внутри него, выгибая наружу ребра, растет уродливая куколка, превращается в чудовищную бабочку, чтобы однажды распахнуть страшные крылья? Смотри, Димми, как рождается Ицпапалотль, обрамленная ножами, с ножом вместо языка, ужасный ангел чужого рая.