И она не меняется, даже когда султан решает, наконец, поехать на море. За ним тащится целый караван повозок с ожидающими счастья икбал и уверенными в себе эфенди. Но только одну женщину Дамело может брать в собственную повозку, чтобы скрасить не ночи, а дни.

Хоть вид ее, конечно, не услаждает взор. Особенно в дороге, под жарким солнцем, а не в прохладных покоях валиде-султан. Зрелище измученной поездкой старости — капли пота, стекающего по дряблой коже, обвисшее, будто тоже стекшее вниз лицо, вялые руки с распухшими суставами, морщинистые веки и взгляд больной рептилии из-под них — все это заставило бы Дамело отказаться от общества старой ведьмы. Но он почему-то торопится договорить с ней. О чем-то важном для молодого правителя, ускользающем, неуловимом.

— Зачем мы едем туда? — спрашивает он не первый раз.

— Увидишь. — И снова тот же ответ.

— Думаешь, я там вырвусь из муравейника? Я же привезу его с собой! — кипятится Дамело.

— Может, и не привезешь, — лениво, словно от мухи, отмахивается старуха.

— Что значит — не привезу? — переспрашивает султан. Но его валиде не отвечает — не может. В ее горле трепещет, точно от злобы, короткая легкая стрела — такие летят дальше всего.

Мать голубей несколько раз всхлипывает пробитым горлом и валится набок, закрывая глаза с устало-безмятежным видом. Как будто предвидела и это нападение, и собственную смерть, и то, что ни до какого моря они не доедут. Да, конечно, проклятая ведьма все это разглядела в кровавых зеркалах, ради которых погибло столько бедных птичек. Возможно, она и брата предупредила, а тот воспользовался добрым старым методом Кабила. Дамело в очередной раз предали именно те, кого он старался приворожить или хотя бы купить у них немного верности.

Через дыру в пологе видны люди, толпой выбегающие из-за барханов, что стеной окружают вади. Целое племя, а может, и несколько племен, объединившихся в отчаянной, темной нужде. Подкуплены они или по своей воле решились захватить караван правителя — разбираться недосуг. Пока Дамело, подхватив меч и кинжал, выбирается из повозки, пересохшее русло вскипает кровью, словно водой. И над этой кровавой рекой, точно лев пустыни, стоит его брат — без лисама и абаи, в одной рубахе, с таким же оружием, как и у самого Дамело, неотличимый от султана. Кто знает, поймут ли разбойники, кого захватили после трудного боя? Так у правителя появляется шанс сбежать. И плутать по пустыне, пока на него, обезумевшего от жары и жажды, не наткнутся люди — может быть, люди из того племени, что сейчас убивает его брата.

Наверное, перед лицом смерти ничто не имеет значения, но входить в историю правления империей под именем Дамело Трусливого не хочется. И поэтому господин и повелитель зычно свистит, отвлекая часть разбойничьей ватаги на себя. А потом произносит с мальчишеской наглостью — не со своей, с наглостью того, первого Дамело:

— Ну, чего уставились? Султан-то — я!

Дамело-из-кафеса совсем не умеет драться. Где ему было учиться? В золотой клетке, куда и людей-то пускали нечасто?

Он не погибает в первые минуты боя только благодаря брату. Младший принц, пробившись через ряды растерявшихся — кого хватать? — врагов и растерявшихся — кого защищать? — стражей, прикрывает спину Дамело. Да что там спину, младший ухитряется быть сразу со всех сторон, он кружит вокруг старшего, отбивая удары, прикрывая от стрел, бросая короткие приказы чавушам и мютеферрикам.

Брат Дамело пылает. От него веет сухим жаром, будто он и есть иблис, созданный из негасимого огня. Лицо его светится, зубы сверкают, в волосах вспыхивают искры, клинки горят на солнце. Картина завораживает, словно танец степного пожара с огненным смерчем: и понимаешь, что вот-вот умрешь, и глаз отвести не можешь.