— В клетке наш господин сидел, в клетке! — щелкает пальцами у него перед лицом старуха. — В кафесе сидел, свой гнев растил, учился делать так, чтобы гнев его самого не съел. Ты и этого не умеешь, парень.

— Не умею, — кивает младший. — Матушка, а можно этому научиться?

— Я тебе не матушка, — совсем без раздражения, для порядка осекает ведьма. — Я никому не матушка. И научиться этому можно, только долго очень. Лет десять, не меньше.

— Десять лет… — Дамело слышит за старческим голосом другой — молодой, тихий и опасный, словно шипение подброшенной в постель змеи. — Представляешь, заинька, сколько ты времени моего сожрал? Десять лет я заставляла себя жить, как завязавшая наркоманка, протаскивала время через себя, точно стрелу сквозь рану — минуту за минутой, час за часом, пока они не складывались в дни. Знаешь, как долго тянется день, когда тебя ломает? В твоем аду вечность и вполовину не так длинна.

Не оскорбляй мой ад, хочет сказать Дамело. Мой палач еще молод, но он учится. На мне. И на других. Он уже умеет казнить так, чтобы вырвать у преступника сожаление о содеянном и мольбу о пощаде. Он уже заставляет раскаяться ваши заскорузлые, закосневшие во грехе души. Он открывает вам двери, которые вы сами открыть не удосужились. Белоручки.

В полузабытьи Дамело не удивляет ни этот разговор, ни то, что он, султан, разговаривает, будто иблис, и в то же время оправдывается перед женщиной. Он припоминает что-то смутное, не относящееся ни к его нынешней жизни, ни к надеждам на жизнь новую. Да, молодой правитель мечтает обрести иное будущее — ценой подмены кисмета младшего брата предназначением старшего. И все-таки Дамело чувствует стыд за то, что опять мечтает сбежать от мира, который ловит его и хочет забрать себе без остатка.

Но султан-из-кафеса не может. Он просто не в силах взять предназначение в свои руки, набросить царство себе на плечи — не то как плащ, не то как ярмо — и пройти крестный путь до конца. Он ведь не пророк Иса, он даже не праведник, зря его так окрестили в народе. Однажды люди поймут, что ошиблись в своем повелителе. И за это…

— Я нас ненавижу, — шепчет Дамело, открывая глаза и видя над собой лицо брата. — Ненавижу нас.

— Я знаю, — отвечает принц-разбойник с какой-то особой мягкостью, на которую способен только палач, добившийся от жертвы признания. — Спи, повелитель, спи.

Глава 14. Неразумные души

Дамело не приближает к себе ни одну из женщин гарема. С самого начала он старается не глядеть ни на лица, ни на тела, холеные, безупречные образчики красоты со всех концов света. Официальные наложницы, эфенди, и случайные прихоти повелителя, икбал, уверены: их господин больше любит скакунов и верблюдов, книги и ученые беседы, чем женщин. Поэтому они ведут себя достойно, не интригуют, не подкупают евнухов, не пытаются убить или изуродовать избранниц султана. И даже в лице не меняются, когда Дамело, идя вдоль строя одалисок, достает из кармана платок и не глядя бросает в благоговейно подставленные руки. С одним условием — это руки незнакомки. Все знают: султан ни с кем не спит дважды.

Он, строго говоря, вообще ни с кем не спит, восшествие на ложе редко длится дольше часа, потом осчастливленная господином возвращается в свою комнату. И никого в муравейнике не удивляет, что наложницу не оставили до утра. Оплодотворение самок — работа, сколько ни называй ее наслаждением, сколько ни провоцируй северян на глупые россказни об оргиях, что сутками длятся за резными решетками и неприступными стенами.

Гарем только называется дворцом удовольствия, на деле жизнь там опасная и одновременно скучная, как всякая жизнь взаперти.